Канвейлер, которому скоро должно исполниться восемьдесят лет, ест с большим аппетитом. Большой ложкой накладывает икру, выпивает несколько рюмок водки. Горячее блюдо – восхитительная утка с апельсинами, за ней сыр, на десерт – шоколадный пирог. Идет разговор о коллекционерах.
БРАССАЙ. Недавно мне довелось увидеть коллекцию г-жи Жанны Вальтер, вдовы Поля Гийома. Собрание оказалось гораздо богаче, чем я предполагал… Музей Оранжери сейчас готовится его принять. Но дарительница потребовала, чтобы картины были размещены так же, как у нее дома, – в окружении мебели, ковров, занавесей, светильников… Она передает коллекцию музею только на этих условиях.
Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Можно только восхищаться ценителями искусства, которые дарят свои собрания государству. Однако мне не кажется, что они правы, ставя подобные условия… Зачем? Это мешает расположить произведения искусства, следуя очевидной логике: весь Ренуар, весь Сезанн, весь Пикассо – все рядом. Можно сгруппировать их, исходя из принадлежности к определенной школе, можно собрать художников, творивших в одну эпоху, – интерес будет представлять только такая экспозиция. Любая коллекция, сколько бы усилий ни потребовалось на ее собирание, представляет весьма относительный интерес. Подобные собрания логично именно рассредоточивать, хотя имя дарителя, разумеется, должно фигурировать на каждой картине.
БРАССАЙ. Камондо поставил такие же условия, когда передавал свою коллекцию государству.
Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Да, и долгое время в Лувре существовала коллекция Камондо. Но поскольку это абсурд, в конечном счете она была рассеяна…
Я спрашиваю, какова судьба коллекции Роже Дютиёля.
Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Когда он умер, она перешла к Жану Мазюрелю, его племяннику, живущему в Рубэ. Он любит живопись и, наверное, продолжил бы дело своего дяди, если бы не прохладное отношение к этому его жены… Роже Дютиёль – великий коллекционер! И какой прекрасный человек! Знаете ли вы, что он был одним из первых, если не самым первым моим клиентом? Вильгельма Уде я тоже любил: образованный, тонкий человек… Сыграл очень важную роль в становлении современного искусства. Но его заслуги, увы, остались недооцененными… Он поселился в Париже в начале века и познакомился с Пикассо раньше меня. Кстати, это он рассказал мне о необычном полотне «Авиньонские девицы» и посоветовал посмотреть. Он, как и я, был немецким подданным. Уде потерял свою коллекцию в Первую мировую войну. Вернувшись во Францию, стал заниматься наивным искусством. И, таким образом, одним из первых узнал и полюбил Таможенника Руссо…
Разговор коснулся некоторых испанских художников, друзей Пикассо.
БРАССАЙ. Оскар Домингес был дьявольски ловок, в совершенстве владел искусством имитации, мог работать в любой технике… Во время войны он почти каждый день приходил в мастерскую Пикассо и сумел до такой степени перенять его стиль, что их полотна можно было различить с трудом.
Д.-А. КАНВЕЙЛЕР (с ироничной улыбкой). Он перебарщивал со своим миметизмом… Но Пикассо всегда был снисходителен к тем, кто ему подражал и даже изготовлял фальшивых «Пикассо»… Искусный художник, не сумевший сделать себе имя, почти неизбежно начинает изготовлять фальшивки… Однажды я завел с Пикассо разговор о подделках под Пикассо и сказал, что с этим надо что-то делать… И знаете, что он мне ответил? «Вы хотите, чтобы я подал на них в суд? И чтобы я, рядом со следователем, оказался лицом к лицу со своими друзьями, закованными в наручники? Не знаю…» Однажды, чтобы помочь какому-то латиноамериканскому художнику, Пикассо подарил ему свою пастель. Этот человек приходит ко мне и предлагает ее купить. Я ее покупаю. Несколько дней спустя ко мне прибегает Пьер Лоеб – он в бешенстве: «Я только что купил пастель работы Пикассо. Похоже, точно такая же есть у вас!» Мы сравниваем рисунки – его пастель оказывается копией. Этот ловкач изготовил три или четыре экземпляра и все их продал… Как же реагировал Пикассо? Он очень веселился по этому поводу. Парень пошел на мошенничество, потому что хотел уехать в свою страну, а денег на билет у него не было. Вернувшись на родину, он послал Пикассо телеграмму: «Пабло, я настоящий мерзавец…»
После обеда Канвейлер ведет нас осматривать дом. В каждой комнате – три-четыре картины, много Пикассо, особенно его последних работ. Мое внимание привлекла несколько нескромная обнаженная натура, с выпуклым животом и ярко прорисованным лобком, демонстрирующая свои прелести, лежа на постели. Кроме того, там были натюрморты Хуана Гриса, много Массона, несколько работ Кермадека, Рувра, работы Бодена и Ласко. Там же находился и прекрасный портрет г-жи Канвейлер кисти Дерена, репродукций с которого я не видел. Мне очень понравился и прелестный фаянсовый столик работы Пикассо. Библиотеку украшает одна из коз Пикассо – большое полотно, выдержанное в зеленых тонах. Эскизы к картине украшают стены лестничной клетки. Канвейлер достает из застекленного шкафа маленькую фигурку козы, еще одной работы Пикассо: ноги ее прикреплены к телу тонкими медными пластинками. В этом же шкафу вижу и необычную маску, расписанную Хуаном Грисом для костюмированного бала. Все рисунки и картины Пикассо, подаренные им Канвейлеру, имеют специальную табличку: «Моему другу Д. А. К. от Пикассо».
Мы покидаем «Приёре» поздним вечером.
Четверг 27 ноября 1962
У Луизы и Мишеля Лейрис, в доме № 52-бис по набережной Гранд-Огюстен. Застекленная кабина лифта поднимает нас на пятый этаж. Все пять расположенных в ряд комнат квартиры выходят окнами на Сену. Сквозь занавес из ветвей тополей и платанов, окаймляющих набережные, обыкновенно пустеющие поздней осенью, видны Дворец правосудия, набережная Орфевр, мост Пон-Нёф и Вер-Галан, складывающиеся в один из красивейших пейзажей Парижа, увы, обезображенный как проказой – и он тоже! – разбухающей автомобильной массой.
Мишель Лейрис принимает нас в «музыкальной комнате», где во времена оккупации состоялось представление пьесы Пикассо «Желание, пойманное за хвост». На стенах – прекрасные творения Хуана Гриса, Брака, Фернана Леже периода кубизма, Андре Массона и, разумеется, Пикассо. Но стиль дому придают ковры и кресла. Здесь ходят и сидят на произведениях искусства… Один из ковров – самый красивый, в серо-бежево-коричневых тонах – это работа Анри Лорана; другой, более яркий – произведение Миро. Стулья, расставленные вокруг обеденного стола, сделаны по эскизам Хуана Гриса в Обюссоне.
Канвейлер только что вернулся из своей галереи и угощает нас аперитивом. Он рассказывает о недавней поездке в Лондон, где состоялась широкая распродажа произведений искусства.
Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. В молодости я жил в Лондоне, а позже часто туда ездил. А мои брат и сестра живут там по-прежнему… И мне кажется весьма странным, что страна, ставящая себя выше других, страна, которая в некоторых областях действительно была лучшей в мире и до сих пор остается таковой, настолько отстала во всем остальном… Англичане тешат себя иллюзиями… В том, что касается удобств, Лондон превратился в город, где жить хуже всего… Центральное отопление существует сейчас повсюду. В Лондоне же оно есть лишь в некоторых домах, считающихся самыми роскошными.
Канвейлер показывает нам свою квартиру. У кровати я вижу сделанный углем прекрасный портрет хозяина работы Пикассо, существующий еще и в виде литографии. Здесь же и большой портрет г-жи Канвейлер – одно из самых известных творений Андре Дерена. Стены также украшают несколько полотен Фернана Леже и маленький ван Донген.
Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Я не коллекционер, я торгую картинами. Поэтому себе оставляю только те, которые мне очень нравятся, и если есть куда повесить. Моя коллекция – она сентиментальная… Но если я выбрал для себя какое-то полотно, то никакая сила на свете не заставит меня его продать… Эту квартиру Зетта нашла по время оккупации… Я в ту пору укрывался со своей женой в провинции Лимузен. А наша бывшая квартира находилась в Булони, чье сельское очарование исчезало под натиском наступающей мощи индустриального центра. Словом, жить в Булони становилось невозможно. Моя свояченица перевезла наши вещи сюда. Когда после Освобождения мы вернулись в Париж, нас ждал приятный сюрприз – наша квартира на набережной Гранд-Огюстен оказалась точно такой же, как в Булони, и вдобавок – в двух шагах от Пикассо…