Какое-то время порассматривал меня, произвольно покручивая вокруг. А что он мог увидеть. Светло-русый "конский хвост". Черная футболка размера икс-икс-эль, впереди надпись: "Моя Футболка. Перед", и сзади, соответственно: "Моя футболка. Зад". Я с шумом пыталась выдраться из пальцев. Но не удалось. Через пару минут и пять оборотов Амбал выставил меня за дверь. Тихо ее закрыл. Я услышала его голос, неожиданно высокий, спускаясь по лестнице:
— Девки, ну вы даете, я уж испугался, что вот ЭТО и есть ваша Изольда…
— Аделина, — раздраженно поправили его девки, — Аделина. Простое русское имя. Неужели так сложно запомнить.
Дома еще раз пересчитала деньги, устроилась на кухонном диване с прожженной спинкой, ждать квартирохозяйку. Неожиданно обнаружила между спинкой дивана и ребрами батареи что-то такое зеленое, плоскую коробку. Вытащила. Это оказался Скрэббл, такая игра. В слова.
Был смутный [т31]период какое-то время назад, года два, мальчик Артем, сказал, что не простит мне измены и ушел из дому, я была в печали по многим причинам. Находила странное удовольствие в походах по клубам и разным там всяким барам, причем в одиночестве. Подруги меня огорчали своей заботой и разговорами, я хотела одна. Такая есть забегаловка на площади Маяковского с элементами ковбойской жизни, забыла название, именно там я научилась забираться на барные табуреты с первого раза, это проблема, если ты мелкого роста. Я пила виски, бармен забивал стакан льдом и чуть-чуть плескал в стакан, я просила сразу двойную порцию и глазела по сторонам. Во второй приход ко мне подошел один человек, он был скорее приятен, говорил не чушь, а так мне было все равно. Под этим "все равно" я допила третий двойной виски, сползла с табурета и мы поехали ко мне домой, в Выхино ещё, там было пусто. Девчонки гуляли.
Давай разговаривать, сказал он, просто разговаривать, но ты разденешься. Ты умеешь танцевать? Нет, вот я совершенно не умею танцевать, нисколько. Ну тогда так. И я разделась, сидела голая, ходила голая, ставила чайник голая, варила кофе и резала сыр. Жаль, что я не умею танцевать, думала. Разделась, покидала на диван джинсы-свитер, трусы-лифчик. Довольно странно, но мне понравилось, очень понравилось, ведь все женщины немного эксгибицио… неохота дописывать длинное слово. Ещё может быть потому, что я нетолстая.
Потом мы играли в Скрэббл, ещё в карты, потом просто разговаривали, о книгах, погоде, пробках на улицах, мэре Лужкове и так далее. Было забавно, этот человек никогда даже пальцем не, а меня ситуация сильно возбуждала, сердце колотилось в таких местах, где его точно нет, например, в голове и гремело в ушах, и в какую-то из встреч я сказала об этом.
Ты наверняка знаешь, что тут можно предпринять, ответил он, с удовольствием посмотрю. Мне было неловко, технику мастурбации я не знаю абсолютно, но как-то сообразила, что и как можно сделать. Он остался сидеть на табурете, и я села на табурет напротив, раздвинув ноги слегка. И он взял меня за руку. И поуправлял ей. Так это здорово, сказал он потом, намного лучше, чем просто секс. Я в тот момент ему поверила. И мы пошли варить кофе и играть в голый скрэббл и голые карты.
— Ну расскажи, расскажи!..
— Что еще?
— А сколько у тебя было таких вот… как это, блин, сказать-то? Любвей, любовей? В жизни. Только чтобы настоящих.
— О Господи.
— Да, расскажи! А то я тебе все. А ты мне ничего.
— А что такое, милая, по-твоему: "настоящая любовь"? Договоримся о терминах.
— Ну, это чтобы полностью.
— Что полностью?
— Ну что-что! Чтобы только об этом человеке. Чтобы руки-ноги тряслись. И все такое.
— Превосходно, чтобы тряслось "все такое". Тебе непременно надо писать эссе, дорогая, с твоим чувством слова.
— Хорош прикалываться. Отвечай.
— Ты знаешь, а почему бы нам не посмотреть программу Время?
— Ты ненавидишь программу Время.
— Вопросы про настоящую любовь я ненавижу еще больше.
"Привет, милый Алеша, ничего не изменилось с твоим отъездом, ровно ничего. [т32]
Просто я не надеваю больше красивые платья, жемчужные бусы, нарядные блузы, с рукавом таким длинным, что нежные кружева промокают в тарелке, и ты смеешься оплошности аккуратистки. Просто потолок грязноватого неба опустился на хрущевскую высоту два двадцать, ни сантиметром больше, просто я царапаюсь в него длинными ногтями, хочу научиться оставлять след реактивного самолета, такую перистую двойную полоску, знаешь? Чтобы хоть что-то было белым, белый цвет — твой цвет, и он исчез из моих дней вместе с тобой. Просто тебя не будет ещё так долго, что не наплачешься, не назовешься, а молиться я не очень умею, цвет же могла бы попробовать вернуть, чтобы поцеловать тебя — в белый.
Просто, милый, я начала собирать марки, люблю использованные, забавное посмертное коллекционирование, некро-филателия, я птицей (хищной чайкой с окровавленным клювом? зорким соколом с размахом крыла какие-то невероятные метры?) кидаюсь на любой конверт, продолговатый и примятый с левого краю или обычный классический, с красно-синей усеченной радугой по обрезу. Я трясусь над каждым, я изломала электрический чайник, чтобы воспрепятствовать его преждевременному выключению, я размахиваю над высокоэнергетическим паром конвертом, я пляшу с ним, как с новым бубном, я понимаю теперь про транс гораздо больше.
Меня одинаково волнует и непохожее на оригинал лицо Высоцкого на отклеенной влажноватой марке, и страннейшая картинка со сросшимися по спинке Белым домом и пагодой: Россия — Таиланд, 100-летие дипломатических отношений. Моя любимая все же — скромная в тонах беж, румынский монастырь с птичьим опять же названием, забываю его постоянно, сейчас посмотрю. Ах да, Воронец, церковь Св. Георгия, покровителя воинов-ратников, страны Англии и ордена Подвязки.
Позор, милый, тому, кто плохо об этом подумает, просто я аккуратно заклеиваю марками небольшую комнату в квартире, твою бывшую комнату, я начала по правилам, от окна, и освоила уже добрых полтора квадратных метра, это немало, но до финала далеко.
Нет, милый, никакой панацеи вроде японского журавлика я не сочинила себе, просто твоя бывшая комната больше любого несуразного и огромного конверта с олимпийским числом штемпелей, стоимость ее пересылки будет довольно высока, и составит как раз площадь четырех белых стен, оклееных марками.
Как только я управлюсь, я немедленно отправлю ее, чтобы у тебя было твое любимое окно с видом на Москву-реку, а мне как раз высвободится ослепительно белый цвет стен, четырех стен, его много и хватит целовать надолго, ведь самое главное, чтобы ничего не изменилось с твоим отъездом, милый."
Это письмо пишет, разумеется, не Гвендолин, рыжеволосая неистовая Гвендолин, всегда готовая к любви, моя птичка. Это письмо пишет брошенная мать, брошена — придуманное слово, говорили классики, да нет, не придуманное.
— Все хочу тебя спросить. Вот этот шрам, на плече, откуда он?
— Старая история.
— Расскажи!
— Плесни вина, пожалуйста. Спасибо, достаточно. Отчего же не рассказать, расскажу.
— Так что же молчишь?
— Вспоминаю. Сразу после университета устроился работать в одну газетку. Криминальная хроника, очень был популярный жанр, оплачивался только скудно. Одна девушка там воникла. Хорошая девушка.
— Тоже журналист?
— Да нет, она заочно где-то училась, в редакции работала секретарем. Поразительная девушка. Таких больше не встречал.
— Что ты имеешь в виду? Красоты неописуемой?
— Причем здесь… Вот если все в жизни груз, то она — антиграв. Понимаешь?
— В какой-то степени.
— Никогда не упрекала. Не говорила, что неправ. Улыбалась и гладила по щеке. Такой жест был, только ее. Я не смог, не выдержал такого совершенства. Через год сбежал в Калининград, там тогда было весело. Пусть, думал я, она навсегда останется мой светлый образ.