Правда, есть одна, которая тоненько так «Соловья» тянет, потом усач знакомый — хороводом песни играет, и разве Богомазов…
Из Баку турок. А цветы тоже раньше были необыкновенные. К примеру, папоротник огнем под Ивана Купалу цвел!
Доплели мы с девушками венки, в воду их побросали, стоим обнявшись, смотрим. Один закрутился веночек, поплыл незнамо куда, другой в водоворот — да на дно, а мой к тому берегу реки прибился. И вот история: та, у которой венок утонул, погибла от испанки, вторая уехала, а я за Петра Ивановича, егеря помещицкого Пиера, замуж вышла. А дом у него в лесу, как раз на той стороне реки… Вот вам гаданье, но это когда, а пока только спросил Пиер у своих товарищей:
— Что это за девушка кудрявая?
А ему:
— Сирота хроменькая, благочинного воспитанница, Маланьина дочка!
Мать моя покойная была красавицей. Три ее сестры — Домна, Полька и Лукьяна Лукашовны — так себе, а она, Маланья, красавица. Но муж, отец мой, как выпьет, так бил ее, а куда деваться — некуда: брат любимый, защита родная, далеко, в Красноярске… Так и жили — он пьет, она плачет, оттого, может, я хроменькая уродилась.
Но зато в праздник лучше певуньи, чем моя мать, не было. И еще любила она качаться на качелях. Высоко качели, и мать моя в платочке беленьком высоко взлетает, а мы внизу, детки ее малые, в три рта орем: Ма-а-амка!
Особенно на Масленую девушки наши любили на качелях развлекаться, и мать с ними, девушками, да и сама как девушка. Платье развевается колокольцем, кудри черные — красавица!
Я уж потом, после матери, в местечко пришла — евреи так и повыбегли:
— Маланьина дочка!
А мужик у нас — Приам, имена чудесные были, например, Павлин, Текла или Адам с Евою, так вот этот самый Приам, как мать увидит, восхитится до одурения и одуревший на качели к ней прыгал.
А тут анекдот.
На Масленую понаехала милиция-полиция и мать мою за красоту сразу заприметила. Отец как раз в городе был, в Чирикове, а милиция-полиция все знает, на то и милиция. Одеты как!
Шапки меховые, башлыки с позументами, галоши новые. И только мы, я да два браточка, спать полегли, она, милиция-полиция, стучит в окно.
Мать к окошку:
— Вертайтесь назад, керосина нету.
А с улицы:
— У нас свечи припасены! — и в дверь.
Мать и пустила, милиция все ж, то есть полиция…
Запалили свечу толстую, достают мармелад цветной, пряники медовые, лом шоколадный, ну и красненького — бутыль мадеры.
Видит Маланья — деваться некуда.
— Я за вдовой-подружкой!
Кожух схватила и бегом, а мы, детки, на печи, глядим, что будет.
А матушка наша к Приаму побегла.
Позвал тут Приам двух мужиков здоровенных, и так они милицию-полицию отработали: вся печь в крови. А чтоб свекровка не сболтнула, мать наутро печь известкой побелила… А милиция-полиция едва башлыки поспасала с галошами, но сама никому — молчок! Зла не чинили, потому за любовь все прощается перед Богом и по закону человеческому.
У нас так! У нас не Россия! У нас — Белоруссия! У нас чуть что, и ножичком — чик!
У некоторых баб, которые шлюхи или просто темпераментные, морды как в узоре. Разлучница, которая Пиера моего в совпартшколе совратила, от меня месяц пряталась, боялась, что ее кислотой изведу, да я супостатку пощадила. У каждого своя звезда, свой рок, у матери моей — печальный. Прыгнул Приам к ней на качели, перевернул доску, упала доска, и самому Приаму ничего, и девушка, которая парно с мамой качалась, встала, засмеялась, а мама упала несчастливо и стала сохнуть. На Крещенье ее уж не стало.
И осенью последней своей повела она меня к попам, к благочинным, к отцу Преображенскому.
А у того — семья! Одиннадцать детёв! И все важные господа — доктора и революционеры. Один женат на болгарке. Другой вовсе на немке. Один из Петербурга, другой из Женевы. Позавтракают, оденут шляпы — и в гости, а там, в гостях, стол уже накрыт для угощения и разговоров, поговорят, а потом домой и опять за стол.
Интеллигенция, которая меня вырастила и научила грамоте и всему другому, всегда занималась едой и политикой!
У Преображенских каждый сын съедал по двенадцать котлет.
А сыновей было семь.
А дочерей — четыре.
У одной — язва. Так она молоко топленое пила крынками, только пенки сплевывала. Вылечилась поповна, а тут ее Сталин расстрелял как раз год в год с трубачом-карликом Мишею.
А старшего убили еще при царе, до Первой Империалистической. В Японскую. А может, в Татарскую.