— Грешник я, великий грешник!.. Сирот брата обижал!.. — громко сказал он и утих.
Аграфена, видно, подумала, что он умер, на цыпочках подошла и заглянула ему в лицо. Наталья махнула рукой, чтобы она отошла.
Немного погодя Вареный открыл глаза и тихо произнес:
— Наталья, ты святая.
— Какая я святая? Грешная, как и все люди.
— Нет, ты святая… Прости меня, окаянного.
— Ты не у меня, ты у ней прощение проси, — кивнула Наталья на Аграфену.
— Она, — скосил он глаза в сторону жены, — она меня простила… Ты, ты прости! Знаю, не достоин я. А ты прости!.. Не дай душе пропасть…
— Боишься? — спросила Наталья.
— Боюсь.
— Понимал ли ты тогда, что плохо делал?
— Головой понимал, а сердце глухим было… Только теперь прозрело… Молю бога, что не допустил до последнего греха. А ведь было в мыслях, крепко сидело, как брат Никита помер… Каюсь, каюсь перед тобой.
— О чем он? — не поняла Аграфена.
Наталья ничего не ответила, ее взгляд был гневным.
— Пустое городишь! — резко оборвала она его. — Я не твоя Аграфена, терпеливица.
Не все рассказывала бабушка Егорке о своих отношениях с деверем, кое-что умолчала. Егорка вдруг ясно представил бабушку молодой и красивой, какой она была на фотографии, правильное и чистое лицо, перехваченная широким поясом талия. Разглядывая фотографию, Егорка не мог до конца понять, что снятая в длинном платье девушка — его бабка. Та осталась там, за чертой, вечно юная, а эта — живет рядом с ним, и она всегда была старой. А оказывается, вот эта самая старуха с ввалившимися глазами была молодой и красивой, так что дух захватывало, как теперь у него при виде Фени.
— Прости!.. — хрипел Вареный.
— Прощаю, и бог тебя простит.
Он закрыл глаза и долгое время так лежал, тяжело, но без хрипа дыша. Лицо его как будто побелело и уже не пугало Егорку. Думалось, он уснул. Но веки снова приподнялись, и на Егорку уставились мутные с прожилками глаза.
— Егоррр… Егоррр… — произнес он его имя так, словно оно состояло из одного длинного раскатистого р. — Племяннушка… А мои — не знаю где…
— О детях вспоминает, — сказала Наталья Аграфене, которая стояла, вытянув шею, и бессмысленно моргала глазами.
— О детях? Ишь ты! — Аграфена подняла фартук и промокнула им свои ясно-голубые глаза.
Вскоре он впал в забытье. Старухи отошли от кровати и сели на лавку.
— Кончается? — спросила Аграфена.
— Недолго уж, — кивнула Наталья.
Она знала все. Да и как ей было не знать, если она прожила такую долгую жизнь и видела смерть близких ей людей. Сидя в ожидании, старухи говорили о похоронах. Аграфена сокрушалась, что в доме ничего нет: ни денег, ни лоскутка на саван.
— Э-э, милая, — говорила Наталья, — как положишь — так и ладно.
— Осудят люди.
— Пусть осуждают.
Вареный захрипел, глубоко вздохнул, и вдруг стало тихо в избе.
Старухи торопливо встали и подошли к кровати.
— Все?
— Нет, сейчас еще вздохнет.
И — верно. Вареный через минуту, когда казалось, что все кончилось, глубоко вздохнул, словно хотел напоследок попробовать вкус воздуха, выдохнул и затих.
— Был человек, и вот уже нет человека, — сказала Наталья.
Смерть была простой и вместе с тем величественной. Дело не в том, что умер Вареный, которого никто не любил, умер человек. Поэтому старухи с Егоркой стояли в каком-то странном оцепенении. Куда ушел дух, который заставлял тело чувствовать, думать, двигаться? Неужели ничего не остается от человека, кроме этого бездыханного тела? Можно ли когда-нибудь узнать, что такое смерть? Вот он, покойник, знает, но он никогда не расскажет об этом. Егорка уже видел рождение человека и вот теперь видит смерть. Как много у жизни тайн! Непонятно было и то, почему Наталья простила Вареного, сделавшего ей столько зла.
15
Наталья, конечно же, не была святой. Она могла и позлословить, и позавидовать людям, и ни за что обидеться на свою невестку Орину. Но пороки ее не проявлялись резко. Каждый шаг, любое свое слово она как бы взвешивала.
Увидела Наталья из окна, как мужик-сосед подъехал на телеге к своему дому и, довольно пыхтя и отдуваясь, свалил воз березовых дров.
— Краснорожий черт! — не сдержалась старуха. — Какой воз припер! А дрова-то — одна береза! Как муравей — так и тащит себе, так и тащит. Чай, на пять лет запасся… Нам никто не привезет.
Вдруг она спохватилась.
— Что это я накинулась на него?! За что? Человек ленится — осуждаем, работает — тоже осуждаем. Он старается для своей семьи, а я его чертом назвала. Нехорошо! — и, подняв к иконе глаза, размашисто перекрестилась. — Прости мне, господи, погрешения и не дай поселиться в сердце моем черной зависти.