— Как войдешь в дом, скажи громко: здравствуй, папа! Я твой сын! Понял? — наставляли его женщины.
— Понял. Так и скажу: здравствуй, папа! Я твой сын! После этого он мне и подарит бескозырку с лентами?
— Наверно, подарит. Только ты сам-то ничего не проси. Он сам догадается… Понятливый ты, Гена, сразу видно, в Филиппову породу… Найдешь ли дом-то?
— Найду.
— Ну да ладно, мы тебя проводим и укажем дом.
Генка, в застиранных штанах, в перелицованном пальтишке, в ботинках с облупленными носами и стоптанными каблуками, но еще годных к носке, пошел по тропке. Был он серьезен, словно понимал важность происходящего, и это серьезное выражение делало его похожим на взрослого мужичка. На некотором расстоянии от него шли женщины, переговаривались и глядели, чтобы он не сбился с дороги. Через каждые тридцать — сорок метров кто-то из женщин отставал; так что, когда Генка подошел к пруду, позади него шла только одна, та самая, которая больше всех наставляла его. Но и она, указав Генке рукой на дом с голубыми наличниками, встала за частокол. Генка направился к дому. У самого крыльца он оглянулся, видно, немного робея и ища одобрения и поддержки. Но вокруг никого не было.
За то время, которое Генка пробыл в доме отца, женщины все извелись. Долго его нет. Значит, план, задуманный ими, осуществляется. Генку посадили за стол, потчуют, суют в карманы штанов гостинцы, отец гладит его по голове, заглядывает в глаза, удивляясь сходству с собой, расспрашивает о жизни, о матери…
Но вот Генка показался на крыльце. Что-то карманы его не топорщатся от гостинцев. Да, кажется, недолго он и пробыл там. Вот он уже близко. Выражение лица его не изменилось, и шаги такие же. Он поравнялся с первой женщиной, глянул на нее, она пошла рядом с ним, но сразу не стала расспрашивать, а берегла его рассказ для всех. Вторая женщина отделилась от палисадника и пошла с ними, потом третья…
— Ну, хороший ты наш, рассказывай все по порядку. Ничего, гляди, не забудь. Да не спеши… Ну, вошел ты в дом…
— Вошел я в дом и говорю: здравствуй, папа! Я твой сын! Стою и гляжу, где бескозырка с лентами.
— Кто в избе-то был?
— Молодой дядя, старый дядя и старая тетя. Дяди, молодой и старый, за столом сидят, а старая тетя из кухни все на меня заглядывала.
— Ну и что они тебе сказали?
— Долго ничего не говорили. А потом сказали: «Много у тебя отцов».
— Так и сказали?
— Так и сказали. Я стоял и ждал, когда они мне бескозырку с лентами дадут. А потом мне надоело, и я пошел.
Раиса отлучалась по колхозным делам, Акулина все чаще болела, в доме иногда по два дня не топили печь, и Генка рос сам.
По вечерам в их избе собирались на посиделки женщины, рассаживались на скамейках и стульях; кто вязал, кто лузгал семечки. Говорили они о своем хозяйстве: скоро ли должна отелиться корова, подождала бы маленько, пока не спадут морозы, а то не замерз бы теленок-то; Дарья купила на базаре поросенка, несла его в мешке, а потом посадила за пазуху, поросенок выскочил и стал носиться по дороге, насилу поймали его; у Пелагеи хорь задушил трех кур.
Генка любил эти вечера. В избе делалось уютно и тепло. Даже бабка Акулина оживала — вставала с постели и, высвободив из-под платка одно ухо, слушала. Генку кто-нибудь брал к себе на колени, дул на волосы, похожие на пух, говорил:
— Ну-ко, полезай-ко мне в карман, шельмец!
Генка запускал в карман руку и вынимал оттуда пряник, пирог или конфету.
От женщин он и усвоил простой взгляд на жизнь и для своих лет знал очень многое, знал, как ухаживают за скотиной и лечат ее, знал еще кое-что, что в его годы знать не полагалось. Но Генка относился ко всему спокойно, как и сами женщины.
По утрам и днем, когда мать была на работе, а бабка лежала и охала, Генка отправлялся бродить по избам. Он запросто заходил в чей-нибудь дом, сбрасывал пальто, скидывал валенки и находил себе занятие. Женщин он звал так, как они называли друг друга, — Дарьями, Марьями, Варварами.
Его расспрашивали, что делается дома.
— Бабка лежит и стонет. Видно, говорит, смерть про меня забыла, — отвечал Генка.
— Жалко тебе ее?
— Жалко.
— А мать?
— И мать мне жалко.
— Почему тебе ее жалко?
— Да несчастная она женщина, — по-взрослому рассуждал он. — Мне всех жалко. Мне и тебя жалко.
— Меня-а?! — удивлялась женщина. — Это почему тебе меня жалко?
— Старость у тебя вот-вот. А живешь ты одна, сыновья от тебя далеко.
— Они ко мне в отпуск приезжают.
— Много в отпуск не наездишь.