Женщина опускалась на стул и разглядывала Генку, удивляясь его сообразительности.
— Ты, Гена, приходи ко мне почаще проведать меня.
— Я и так, почитай, каждый день захожу.
Только об отце не решались его спрашивать.
Иногда, приходя в дом, он говорил:
— Я, пожалуй, Варвара, у тебя обедать останусь. А то у нас не топлено.
Он никогда ничего не просил, а просто ставил в известность. Ему и в голову не приходило, что могут отказать. Впрочем, ходил он только к тем, с кем был особенно дружен.
— Ты что варила? — спрашивал Генка.
— Щи мясные, каша гречневая с молоком. Любишь?
Он садился за стол и начинал есть, ел не жадно, а как-то строго, умеренно кусал хлеб и глядел, чтобы не напачкать, не накрошить.
— Ты, Варвара, не бойся меня кормить, — поднимал он глаза. — За мной долг не пропадет. От хороших харчей я быстро расти буду, стану большой и сильный. Огород тебе вспашу, дров нарублю и привезу.
Доедая, Генка брал тарелку за край, вычерпывал все до капли.
— Подлить, Гена, еще?
— Нет, не надо. Я наелся.
Генка шел к порогу, влезал в пальто и валенки. Из одного валенка выглядывала пятка.
— Постой-ка, Гена.
Женщина по приставной лестнице поднималась на печь, развязывала мешок со старой обувью и долго рылась.
— Примерь, — она держала пару подшитых валенок. — После моего Коли остались.
Генка совал в них ноги. Валенки были старые, но дыр не было.
— Впору ли?
— Немного великоваты. Да ничего, сойдут, как раз по большим портянкам.
— Носи на здоровье. А то долго ли в таких-то простудиться, — женщина подняла старые Генкины валенки. — На заплаты сгодятся.
— Ну, я пойду. А то засиделся у тебя. Мне еще Матрену проведать надо, у нее овца пятерых ягнят принесла, погляжу.
Генка хлопнет дверью и уйдет. Женщина вслед ему уронит слезу, вздохнет, пригорюнится. Иная подойдет к окну и глядит, как он идет по тропке мимо сугробов, которые в два раза выше его, маленький мужичок в одежде, которая всегда была ему или велика, или мала.
Но Генка не тужил о себе, не потому, что не чувствовал своего положения, а потому что усвоил: жизнь не легка, но жить можно.
— Гена, ты наш общий сын, — сказала как-то одна женщина.
Эти слова попали в точку, прилипли к нему. И с тех пор, когда его спрашивали, чей он мальчик, он отвечал:
— Общий.
Так он и рос, не отцов и не материн даже. Видно, Анна, оставившая ему память о себе — длинный пупок, как в воду смотрела, говоря Акулине: «Пусть живет. Сам вырастет». Здоровье у Генки было богатырское, он никогда не болел, хотя бегал босиком до самых холодов и закидывал валенки на печку, как только появлялись проталины. Общие харчи пошли ему на пользу. Никто не боялся за него, не говорил: этого нельзя, туда не ходи. Генка изучил округу на пять верст, ходил в лес и не боялся, начал работать топором, как только топор стал ему под силу. Он умел многое мастерить и знал больше, чем его ровесники, а главное — глаза у него были добрые.
В пасмурный день Геннадий вез на гусеничном тракторе из лесу дрова. Земля едва была прикрыта снегом; зима уже несколько раз приступала, но снег таял, когда ветер задувал с юга. Не успевшие еще опасть, побуревшие и скоробившиеся листья на дубах не шелохнутся. Мороза почти не было, и на поле обнажились гребешки пахоты. Дорога тоже чернела, вся в комьях и следах тракторов. Иногда попадался куст зеленой крапивы. Думалось, что не чувствовала надвигающейся зимы и продолжала расти.
Все потускнело и поблекло, только два цвета были в округе — темно-серый и белый, как в старой, много раз крученной киноленте. Небо опустилось и закрыло от Геннадия всю землю, оставив ему немного: голые леса, словно нарисованные простым карандашом, скирды соломы на полях, деревню.
Недавно Геннадий получил повестку из военкомата. Поэтому он особо пристально всматривался в знакомые ему с детства места, надолго прощаясь с ними, и прислушивался к себе. Даже в такой серый день, когда так хмуро кругом, у него иногда замирало сердце при виде раскидистого дуба на опушке, под которым он когда-то собирал желуди, он чувствовал запах первого снега и тающей земли, и этот запах глубоко входил в него.
В оставшиеся дни Геннадий спешил привезти матери и одиноким старухам соседкам побольше дров. С тех пор как он стал работать на тракторе, его постоянно осаждали разными просьбами — вспахать огород, привезти дров, соломы. Геннадий никогда никому не отказывал, помня, что этим старухам соседкам, тихо доживающим век, он обязан, может быть, жизнью. Теперь он стал для них тем, кем они были для него. Что она сделает, эта старуха? До леса-то не дойдет, а если дойдет, ухватит какой-нибудь сук и потащит волоком домой, через каждые десять шагов останавливаясь, чтобы отдышаться.