— Председатель поручил мне разобраться… Так вот я тебя спрашиваю, что ты к человеку пристаешь? — заговорил механик, кончив читать. — Живет он себе тихо и мирно, никому не мешает, на пенсии…
— Да я и ничего… — несмело поднял на него свои ярко-голубые глаза Шилов и тут же опять опустил.
— Как ничего?! А угол огорода кто своротил?
— Ну я… нечаянно. Подумаешь!.. А он сразу — жаловаться…
— Это еще хорошо, что он сюда заявление написал. А ежели бы в милицию… Что тогда? Пятнадцать суток схлопотал бы. А кто бы озимое стал сеять, а?..
— Вот он бы пущай и сеял.
— Нет, он сеять не будет… Знаешь, из-за чего у тебя все это получается?
— Из-за чего?
— Много пьешь, Петька.
Эти слова обидели Шилова, он зашмыгал носом, заерзал задом на вытертой до лоска скамейке и с вызовом сказал:
— Что я пью больше, чем другие?!
— Я не говорю, что больше. Но ведь другие-то с умом пьют, а ты — без ума.
— Так уж и без ума!..
— «О принятых мерах прошу сообщить», — перечитал механик конец заявления. — Что я доложу? А не доложить нельзя. Как-никак — персональный пенсионер районного значения!
Он сгреб своими толстыми пальцами ручку и размашисто написал: «Провел беседу, Шилов П. Н. обещал исправиться и впредь так не поступать». Отложил ручку, заявление снова придавил шестерней и уже другим, мирным тоном спросил:
— Что у тебя с трактором?
Шилов тоже повел себя свободней, удобнее расположился на скамейке и заговорил без всякой досады:
— Не знаю, Митрий Павлыч. Что-то плохо заводится.
— С пускачом что?
— Нет, с мотором. То ли смесь плохо подается, то ли еще что.
— Проверь. Нужна помощь — обращайся. Сам знаешь, озимое скоро сеять.
— Я и пригнал трактор к мастерской, чтобы все, значит, отрегулировать, пока время есть. Один трак хочу заменить.
— Давай, давай, Петр. Время поджимает.
Шилов надел на кудрявую голову кепку, на козырьке которой остались отпечатки пальцев, и вышел из тесной конторки на улицу. Стоял август, и в солнечном свете, заливавшем округу, было что-то прощальное. Трактор стоял, поблескивая гусеницами, и дожидался его. «Сейчас мы тебя подлечим, чтобы ты снова бегал», — сказал ему Шилов. Он открыл кабину, снял сидение, вынул из-под него ключи и разложил их рядом с трактором на земле так, чтобы все было под рукой. Когда дело касалось трактора, он любил делать все обстоятельно и никогда не спешил. Он хотел выкинуть из головы разговор о заявлении, чтобы нащупать у трактора больное место. «Значит, так. Начнем с самого простого», — рассуждал он. Вскоре один только зад, обтянутый промасленными штанами, торчал снаружи, а голова и туловище скрылись под капотом. Когда к нему подходили товарищи и предлагали покурить, Шилов ничего не отвечал, и они, немного постояв, уходили. Но не удалось ему полностью освободиться от неприятных мыслей, и руки его делали одно, а голова думала о другом…
Ненависть зародилась у Шилова к Мыльникову давно, когда он был еще мальчишкой, а Мыльников — молодым мужиком и работал по их деревне налоговым агентом.
До Мыльникова налоги с дворов в Михалеве собирал дядя Федя, маленький кривоногий мужичонка, балагур и похабник. Дядей Федей его звали все, даже люди по возрасту старше, и себя он тоже называл дядей Федей.
— Эй, Федосья, готовься! Дядя Федя идет! — кричал он какой-нибудь вдове, которых тогда было во много раз больше, чем женщин, живших за мужьями.
— Я те приготовлюсь, я те ноги-то кривые повыдергаю, охальник! — обижалась честная вдова.
— Я ей про Фому, а она мне про Ерему. Я ей про деньги. А она об чем подумала?! Ай-ай-ай!.. Нехорошо!
— Да ну тебя совсем! С тобой согрешишь! У тебя язык-то, как мельничные крылья, во все стороны поворачивается.
— Нет, с дядей Федей не согрешишь. У дяди Феди грешилка на войне погибла. И крест ей поставлен. Дядя Федя святым стал. А то бы я вас… Лапушки мои! Не могу глядеть, как вы на корню гниете… Ну как, заходить или мимо?
— Да уж заходи, черт окаянный! Поднакопила немного деньжат. Рано или поздно, а отдавать надо.
— Это верно. Как девке ни страшно за свою честь, а все-таки придется когда-нибудь и сесть… Но могу и повременить, коли сряду задумала себе покупать.
— До сряды ли теперь!
Дядя Федя всегда охотно соглашался подождать, если нечем было платить, и даже обходил дом стороной, чтобы не напоминать людям лишний раз о себе, но любил он, чтобы его угостили, немного — стопку самогонки и заплесневелый соленый огурец. Зато он никогда не выходил на двор считать овечьи хвосты, писал все со слов хозяев. Угощали его не во всех домах, а только, там, где был достаток. К концу дня дядя Федя изрядно поднабирался и шел с распухшей от денег сумкой по деревне.