— Дура! — орал он. — Что ты грабли-то держишь как? Не укусят они тебя!
— Сам дурак, — отвечали ему.
— Я сейчас тебя к едреной матери с луга-то погоню! И на работу сопчу, чтобы оштрафовали. Мадама!
— За что, голова твоя огурцом?
— А за то, рожа твоя изрисованная, что ты не работаешь, а халтуришь! Рази это работа? Ну-ка! — Ефим со злобой выхватывал грабли, начинал грести по уже гребленному и набирал порядочную охапку сена. — А это ты кому оставила? Что трава-то зря росла? Зря ее косили, сушили, ворошили?..
— Не можем мы, как ты.
— Масло сливочное жрать можешь, а простую работу делать не можешь?
Женщина, чуть не плача, брала у него грабли, а Ефим все кипятился:
— Вот что я вам скажу: сознательности у вас нету!
— Как только с тобой жена живет. Наверно, ты ее по нечетным дням бьешь.
— Я и по четным могу вдарить, коли за дело. Но до своей жены я пока пальцем не дотронулся. Скорее даже наоборот…
— Она тебя била?
— Было дело, — Ефим сразу остывал.
— Правильно сделала.
Свою угрозу — сообщить на производство — Ефим никогда не выполнял, но поругивался частенько, и рабочие его не любили. Он понимал, сноровка у них не та, но сноровка сноровкой, а нужно еще прилежание. Его-то, в основном, и не хватало. Однажды стог заложили чуть ли не на болоте. Ефим разозлился и изругал всех в пух и прах. Неужели трудно было догадаться, что стог загниет, если будет стоять на низком сыром месте. Никто не захотел немного подумать. Лишь бы сделать и отчитаться. Ефим заставил стог раскидать и поставить на сухом месте. Макушки он всегда переделывал, чтобы они не гнулись в сторону, а стояли прямо.
Одна семейная забота одолевала Ефима — сестра Любаха. Ей уже далеко за двадцать, и не было никакой надежды, что она выйдет замуж, во-первых, потому, что парней в деревне — никого, и во-вторых, у ней был бросающийся недостаток — бельмо на левом глазу, — в детстве уколола глаз соломиной. Миловидная стройная девушка, но глаз с бельмом портил ее. Любаха понимала это и при людях старалась смотреть вниз, но все равно заметно. С каждым годом в ней росло отчаяние, и, казалось, еще немного, и могло произойти что-то страшное.
В свои нечастые наезды на станцию Ефим приметил мужичонка, слонявшегося около вокзала. Еще молодой, нет и тридцати, но выглядевший старо в засаленном, как у тракториста, костюмишке, небритый, в стоптанных ботинках. Наверно, у него было бурное прошлое, но зато видов на будущее — никаких. Откуда-то он появился на пыльной железнодорожной станции и готов был снова куда-нибудь уехать, но пока задерживался, видно, что-то здесь кормило. Он подолгу стоял около путей, поглядывая на громыхающие мимо поезда, вращал давно не чесанной головой, словно считал вагоны. Ефим всегда с презрением отворачивался от него.
Приехав под выходной на станцию купить кое-что себе и другим, Ефим снова увидел его возле вокзала — сидит на скамейке и покуривает сигарету, наверняка не свою, — стрельнул у прохожего. Подольше задержав на нем взгляд, Ефим разглядел в его лице что-то смирное и даже печальное, как будто он устал от всего, и неожиданно у Ефима родилась мысль. Он подошел к нему и сказал:
— Пошли.
Мужичонка поднялся и, не спросив, покорно пошагал за Ефимом. Он привел его в привокзальный буфет, взял поднос, нагрузил его едой, поставил четыре кружки пива и сел за крайний столик.
— Ешь.
Мужичонка вначале погрузил губы и нос в пиво, утерся ладонью и не спеша принялся за еду. Ефим тоже ел.
— Как тебя звать? — спросил он его.
— Рудольф, — слегка хриплым голосом ответил мужичонка.
— Ты что, не русский?
— Русский.
— А почему у тебя такое имя?
— Об этом надо родителей спросить, — хрипел Рудольф. — Они у меня с претензией на образованность были.
— Меня же вот дремучим именем наградили — Ефим. Но я так понимаю, лучше быть Ефимом, чем Рудольфом. Впрочем, не в имени суть. Хоть горшком называй, только в печь не сажай.
Они выпили по кружке, опорожнили тарелки и потягивали вторую кружку пива. От пива Рудольф раздулся, как клещ.
— Вот что, Рудольф. Работы ты не боишься? — спросил Ефим.
— Не боюсь.
— Можешь пасти и за скотиной ходить?
— Не пробовал. Но смогу.
— Хочу предложить тебе поехать со мной. Есть тут в десяти верстах небольшая деревушка Манино. Там я живу и бригадирствую. Будешь работать — станешь жить… И еще, Рудольф, хочешь — женись на моей сестре, ежели, конечно, понравитесь друг другу.