В это время дверь отворилась, на неосвещенном крыльце привидением мелькнула Глафира, бросила Павлу штаны, рубаху, фуфайку, шапку, портянки, причем пряжка ремня ударила его по переносице, потом дверь резко захлопнулась, шаги ушли в глубину дома и там стихли. Павел держал на руках одежду и не мог опомниться. Это было похоже на сновидение. Он не понимал, что произошло. Жена выгнала его из дому средь ночи, пока ходил в уборную? Но ведь она спала, когда он вставал? Успела проснуться и собрать его вещи, благо их у него немного. Ну а вдруг это сон?! Тогда откуда же на его руках штаны с болтающимся ремнем, рубаха, фуфайка, шапка и портянки? Их выбросила ему Глафира. Выходит, она его выгнала. Павел, когда волновался, думал туго, как восьмидесятилетний дед.
Он положил одежду на перила крыльца и по-хозяйски, не спеша стал одеваться, как будто собирался на работу, влез в штаны, звякнул пряжкой, застегнул ремень, натянул рубаху, намотал на ноги портянки, застегнул фуфайку. Но уже не было покоя в мире, хотя по-прежнему светила луна, искрился снег на скате соседней крыши и не слышалось ни одного звука…
Старухи
В одной деревне доживали свой век две старухи — Мавра и Устинья. Век у обеих был долгий; когда спрашивали, сколько им лет, они, гордясь, отвечали:
— Сто семьдесят на двоих.
Мавре шел восемьдесят шестой год, Устинье — восемьдесят четвертый. Первая — высокая и сухая, как жердь, с темным, будто закопченным лицом, на котором старость изменила все: глаза помутнели, нос отвис, рот ввалился. Вторая — маленькая круглая старушка. Лицо ее походило на печеное яблоко, но морщины не исказили черт, и старуха напоминала куклу. Маленькие глазки ее еще светились небесной голубизной.
Они не были родственницами и когда-то жили своими домами, но уже лет пятнадцать, как они говорили, коптили белый свет сообща: топлива шло вдвое меньше, харч расходовался тоже экономнее и есть с кем перекинуться словом. А то от одиночества у них начался в голове звон, и обе стали рассуждать сами с собой. Поселились они у Устиньи, потому что изба ее крепче, а Маврин дом со всеми пристройками сломали на дрова. Отоплялись они им лет пять и нужды не знали. Раньше у них имелось хозяйство — коза, куры. Но с каждым годом все труднее было его вести, вначале они зарезали козу, потом порешили и кур. Они словно сжимались и вот дошли до того, что второе лето не обрабатывали огород, и там буйствовали крапива, иван-чай и чертополох. Под конец даже печь топить стало трудно.
Раз в неделю их навещал внук Устиньи Савелий, или Севка, как они назвали его, тридцатипятилетний мужчина. Он привозил им из города на мотоцикле большую сумку хлеба, баранок, чаю и сахару, этим, в основном, они и питались, иногда еще варили на керосинке картошку.
Встретив Севку, они заливались слезами.
— А смерть ты нам не привез? — спрашивали его.
Севка терялся.
— Если вы мне такое будете говорить, то я к вам и ездить перестану.
— Ладно, ладно, больше не будем, — успокаивали они его и тут же, забыв про свое обещание, продолжали: — Видно, смерть стороной нас обходит… Где ты, смертушка, ау, отзовись?!
Севка торопливо выгружал провизию, приносил из колодца воды, клал в печку дрова, чтобы им оставалось только чиркнуть спичку, спрашивал:
— Что вам привезти? Через неделю приеду. Заказывайте, — и выбегал из избы, как ошпаренный, дергал ногой, заводил мотоцикл, ехал и думал: «Неужели человек может молить себе смерти?» Ему это казалось странным, непонятным, и он не мог представить, что с ним произойдет подобное. Он старался не думать о смерти, и разговор старух выводил его из равновесия.
Старухи же больше всего любили говорить о смерти. Даже в короткие летние ночи им не спалось, некоторое время они тихо лежали, одна — на низкой железной кровати, другая — на лежанке, на соломенном матрасе. Тикали ходики, отмеривая им последние дни жизни, в окна с невыставленными зимними рамами уже заглядывал рассвет.
— Не спишь, Устинья? — окликала одна другую.
— Нет, не сплю. С вечера подремала, а теперь сна ни в одном глазу.
— Я тоже не сплю… Об чем думаешь?
— Так, обо всем.
— А я о смерти… Какая она? Ведь никто этого не знает. Всё люди знают, только не знают, что такое смерть.
— И никогда не узнают, — говорила Устинья.
— Ты боишься умирать?
— Я хоть бы сейчас, сию минуту, с превеликой радостью умерла. Одного я страшусь — залежаться.
— Я тоже не боюсь умирать, — вторила ей Мавра.