«Это она за мной приходила. Видно, тоже стосковалась обо мне», — обрадованно подумала Устинья, и у ней сразу обмякли и отнялись руки и ноги. Она еле доплелась до избы, открыла сундук, достала узелок со смертным, положила на стол и легла на кровать.
Что стояло на улице — день или ночь, — она не знала, и сколько времени пролежала, — тоже не представляла, может, несколько часов, а возможно — сутки и больше. Она только чувствовала, как в ней угасает, замирает жизнь, но боли не было, а была даже отрада. В сознании вспыхивали короткие и яркие картины из ее прожитой жизни — то видела себя трехлетней девочкой с бабушкой на цветущем лугу. Устинья хотела удивиться, бабушка умерла давно, когда Устинья была еще ребенком, она ее редко вспоминала, но удивиться уже не могла и только глядела на свою бабушку — стоит перед глазами как живая. То ей виделся муж, молодой, в белой рубахе-косоворотке, то собственные дети. Виделись и картины труда: как жала, косила, как молотила цепами в риге, — такой слаженный стук стоял, что под него хоть пляши. Слышала запахи соломы, сена и льняного масла. Собственная жизнь ей представлялась то бесконечно долгой, то прошедшей за единый миг…
Приехавший на мотоцикле Севка увидел свою бабушку мертвой, уронил голову на стол рядом с узелком, где лежало смертное, и громко зарыдал.
Летние свидания
Каждое лето, который уж год подряд, Юрий Морозов ездил в отпуск только на свою родину в деревню. Он ждал отпуска с нетерпением, все усиливающимся с приближением лета, ходил по спортивным и охотничьим магазинам, выбирал спиннинги, удочки, рыболовные крючки, патроны; думал о том, как встанет со спиннингом на берегу реки, как разольется на треть неба закат и сонно будет шелестеть под ветром у его ног осока. Покупая патроны, он представлял себя бредущим в сумерках по лесной дороге с ружьем на плече. Кругом — покой, тишина. Юрий срывает ружье, вскидывает к плечу и стреляет в небо, на котором уже зажглись первые крупные звезды. Язычок пламени, лизнув темноту, прячется в стволе, ухо закладывает грохот выстрела, и по влажной, росистой траве с треском прокатывается эхо. Все это он испытал в прошлые свои приезды и хотел пережить вновь.
Морозов ждал и встречи с друзьями, которые, как и он, приезжали в деревню летом. Вечерами они сходились, рассказывали о своей жизни, вспоминали озорное детство.
— Помнишь, Мороз, как мы с тобой в лесу гряду выкопали и махорку посеяли.
— Помню. Каждый день ходили поливать.
— Ну и выросла махорка? — смеясь, спрашивал кто-нибудь.
— Да, прямо в пачках, первый сорт.
Тут раздавался такой хохот, что грачи на старых ветлах, как от выстрела, разом просыпались, взлетали и, галдя, кружились над сонной деревней.
Они засиживались за полночь, уже клонило в сон, челюсти сводила зевота, от которой сигареты больше не помогали.
— Может, по домам? — предложит один из них.
Но и после этого они еще посидят. Затем встают, пожимают друг другу руки, говорят:
— До завтра, — и расходятся, чувствуя тепло старой дружбы.
Эти вечера на завалинках с друзьями детства вспоминались Юрию целый год, звали его к себе, и на другое лето он снова ехал. Поэтому отпуск был еще временем встреч.
Порою весь месяц, пока он гостил, стояла жара, выгорали травы, желтели на березах и липах листья, и единственным желанным местом был истоптанный телятами берег реки. Устроившись возле куста ивняка, Юрий читал книгу. Солнце все сильнее припекало, меж лопаток струйкой стекал пот. Отбросив книгу, он прыгал в воду и плавал в холодной, сводящей судорогой ноги воде. Когда-то река была глубокой и многоводной, но теперь это был уже ручей, местами разлившийся бочагами. Поплавав, поныряв, он вылезал на берег и распластывался под горячим солнцем. За месяц он так загорал, что потом в городе его принимали за отдохнувшего на юге.
Но бывали и хмурые дни — по целой неделе тянулось ненастье, так что все время приходилось сидеть дома и видеть однообразную картину: исхлестанные дождем потемневшие избы, нахохлившиеся куры, прячущиеся под кустами сирени, большие прозрачные капли влаги, висящие на заборе. Но даже в такую погоду что-то грело Юрия, и отпуск его никогда не был испорчен, сколько бы ни длились пасмурные дни.