Таня Соловцова была самой красивой девушкой в деревне. Всегда хотелось смотреть в ее большие голубые глаза, цвет которых оттеняли темно-русые волосы.
Они облюбовали себе крыльцо у одинокой женщины, жившей на краю деревни. К дому подступал лес и таинственно глядел на них из темноты. Вскоре они подружились и с женщиной, хозяйкой дома. Она, как добрая колдунья, опекала, оберегала их. На третий или четвертый раз они нашли на крыльце чистый половичок, разостланный так, чтобы было удобно сидеть вдвоем, потому что крашеные ступеньки холодили. Иногда она выходила к ним и спрашивала:
— Это вы Юра с Таней?
— Да, — отвечал Морозов, а Таня пряталась за его плечо.
— Сидите, сидите. Я только вот… — Было видно, что женщина вышла только затем, чтобы взглянуть на них, прикоснуться к их молодости, красоте.
— Не мешаем мы вам? — спрашивал Юрий.
Тут женщина махала руками.
— Что вы, что вы! Сидите хоть до утра. Мне с вами повадней. Слышу, живые души на крыльце сидят.
Она стояла ровно столько, чтобы не надоесть им, и уходила в дом.
В душе Юрия происходило что-то важное. Хотелось рассказать Тане о том, что он испытывает, но то ли от неумения выразить это в словах, то ли от робости Морозов молчал. Но и без слов многое им было понятно. Запах скошенной травы или поспевающей ржи, разные звуки, особенно скрип дергача в пойме реки, заставляли замирать сердце от нежности.
Таня Соловцова училась в районном городе в педучилище и с весны каждый день ездила на автобусе домой. Юрий всегда ее встречал. Шоссе было в полутора километрах от деревни, в лесу. Он выходил заранее и шел, по мере приближения к шоссе наполняясь отрадным чувством, мимо дубов, ореховых кустов, берез, которые, думалось, как и он, ждали ее. До прихода автобуса оставалось много времени, и он залезал на самое высокое дерево, садился в развилку сучьев и глядел на дорогу. Подъезжал автобус. В дверях мелькало знакомое платье. Она шла, напряженная, не глядя по сторонам. Он, казалось, по одному воздуху спускался с дерева, стряхивал с брюк кору и не спешил выходить, из-за веток наблюдая за ней. Она чувствовала присутствие Юрия, останавливалась, глядела в его сторону и приказывала:
— Выходи!
Он вставал перед ней. При свете дня они некоторое время терялись. Потом смущение проходило. Иногда они возвращались к шоссе, садились на бугор и наблюдали за проносившимися машинами. Шоссе было бойким. Оно словно завораживало их, говорило о странствиях и приключениях. Случалось, шофер высовывал голову и что-то кричал им.
— А-а-а!.. — разрывал ветер его слова.
Они заходили в глухую чащу и там, скрытые ото всех, долго целовались.
Таня закончила училище, и ее направили на работу в Сибирь. Они не знали, что такое разлука, и радовались расставанию как чему-то новому в их жизни. Вскоре и Юрия Морозова взяли в армию. Целых два года прослужил он на севере.
Возраст ли добавлял что-то новое в их отношения, действовала ли разлука или огромное расстояние, которое легло между ними, но только с зимы тон писем, которые они часто писали друг другу, переменился. До этого они дышали прежним чувством, воспоминанием деревни. Теперь же появилось какое-то сомнение.
Получая ее письма, он торопливо читал, отыскивая желание, водившее ее рукой. Потом переписка оборвалась. Через месяц из письма матери он узнал, что Таня вышла замуж.
Может быть, в другой обстановке Морозов не стал бы так переживать, но здесь все располагало к этому, — через день караульная служба, уединение на посту. Ему было не столько горько, сколько досадно — самолюбие его было уязвлено. Он-то думал, что их любовь особенная, не похожая ни на какую, любовь с детства, деревенская, в ней много поэзии, ведь их свидания проходили не на танцплощадках в городских ухоженных парках, а на лесных тропинках, на крыльце избы, на берегу реки, у стога сена, у выбитого в траве пятачка около сельского клуба под скрип гармони или баяна.
Его самолюбие саднило, как содранная кожа. Однажды, в свой первый приезд в деревню, в густой августовской тьме Юрий, как вор, подкрался к дому, глянул на крыльцо, где они когда-то сидели вдвоем и где им было так уютно, и прежнее чувство, словно оно тут без них жило все эти годы, пахнуло ему на душу. Морозову стало пронзительно грустно. Казалось, он больше не познает счастья любви. А было ему тогда чуть больше двадцати лет.