Пришла в Пушкино только под вечер, госпиталь разыскала. Пустили меня. Иду по коридору, слышу, раненые стонут. У меня сердце замирает. Приоткрываю тихонько дверь палаты, вижу, Алексей лежит и на меня смотрит: «Как ты здесь оказалась?» Так, мол, и так, пришла. «В такое-то время?! Я уж думал, не сон ли это мне снится?» Солдаты тоже на меня смотрят, смеются. Я их всех обошла, табаком оделила.
Посидела я у него часа три, рассказала, как дома. Он о тебе, Егорка, все спрашивал. «Большой, — говорю, — стал. Разговаривает». Рана у Алексея была тяжелая, в левое плечо, чуть выше сердца. Рассказал он мне, как был ранен. Шел бой в деревне… (Он и название мне сказывал, да я забыла.) Я, говорит, и немец из-за угла дома выскочили друг на друга. Он в меня из нагана выстрелил, в сердце целил, а я в него — из винтовки в самую середку попал, всего гада разворотил. «Больно, спрашиваю, было?» — «Ничего, терпимо. Сам до санбата дошел».
Попрощалась я с отцом твоим и солдатиками, пожелала им выздоровления и домой пошла. Вместо одного-то дня, как думала, я два дня пробыла в дороге.
— А я тут одна, места себе не нахожу, — подхватила Наталья рассказ. — Где она, что с ней? Обо всем передумала. Может, думаю, ее и в живых-то уже нет, под бомбежку попала. Отпустила, думаю, на свою голову… Чем она мужу-то поможет? Ничем. А мальчишку маленького старухе на руки кинула.
В первый вечер, как Орины дома не было, на западе так и сверкало, так и сверкало, полнеба охватывало, будто зарница, когда хлеба поспевают, и гул уже ясно слышался. Вот-вот, думается, прорвется огонь, потечет, и до нас дойдет. Земля дрожала, как в лихорадке. Кто ухо к земле прикладывал и слушал, кто на колокольню лазил и на запад смотрел. Уже подводы между домами распределили. Мне досталось с Березиными ехать. Думаю, ничего с собой не возьму. Сяду с Егоркой и поеду налегке, мне бы только его спасти. Пока сама живу, и он жив будет. Но долго ли мне, старой, жить осталось?
На другой вечер все снова высыпали на улицу слушать. Гул точно глубже под землю ушел, и сверкать-то — сверкает еще, но уже блекло, красно, как при грозе, когда она далеко ушла. «Бабы, — говорю я, — а ведь отогнали немца от Москвы. Не стоит нам с места трогаться». «Как отогнали?» — спрашивают. «А вот глядите и слушайте». Послушали. «Да, как будто потише стало и сверкает не так, как вчерась. Но откуда тебе известно, что отогнали? Может, бой тише идет?» — «Нет, бой не тише, а сильнее разгорается. Вишь, освечивает беспрерывно. Только он нынче дальше от нас». Тут старик Пахом, председатель, в расстегнутом полушубке, без шапки, в деревню верхом на лошади прискакал. «Распрягайте, бабы, лошадей! Никуда с родных мест не поедем! Одолели супостата, пихнули от Москвы!» Кто как — кто плачет, кто смеется, а кто встал на колени и молится. «Ты Наталья, — говорят мне, — пророчица». — «Нет, — говорю, — я не пророчица. Я просто понимаю».
В этот вечер Орина домой пришла. Мы только с тобой, Егорка, спать легли, задремала я, вдруг в боковое окно: стук-стук. Выглянула я в талую щеку, вижу — Орина в шаль замотана. Впустила я ее и спрашиваю: «Неужто одна через лес шла?» — «Одна». — «И волков не боялась?» — «Боялась. Да у меня коробок спичек и палка». Выбранила я ее, а сама уж больно рада, что она живая вернулась. В ту зиму у нас тут невиданно сколько волков объявилось, вместе с войной пришли. Говорили, что даже белого волка видели, а уж слухов, что волки кого-то загрызли, не перечесть сколько было. В деревне они всех собак перетаскали, у нас тоже Рыжика съели. Встанешь утром — кругом волчьи следы.
Проговорили мы с Ориной в ту ночь до утра.
Через день-два гула уже не стало слышно, отблесков не видать и земля дрожать перестала. Такая тишина разлилась, что в ушах звенело. Но тревога за своих все равно оставалась, с ней и жили.
В середине войны после второго ранения отец твой, Егорка, домой на побывку приезжал. Это ты уже, наверно, помнишь?
Но от этой встречи у Егорки остались смутные воспоминания. Отвык он от отца и за те два-три дня, которые тот пробыл дома, не успел к нему привязаться. Он помнил лишь, что в избе появился кто-то большой, незнакомый и лишний. Ему говорили, что это его отец, но слова для него мало что значили. С неудовольствием и ревностью он наблюдал, как отец садился возле матери. С Егоркой в эти дни она меньше нянчилась, даже как будто охладела к нему, все время была с отцом. На этот раз он совсем не запомнил его лица. Как его провожали, он тоже не помнил.