— Тятя помер, — сказала Марья и заплакала.
— Когда? — спросил Егор.
— Нынче.
Егор, конечно, не очень огорчился из-за смерти тестя, но и не выказал радости: как-никак, умер человек.
— Что ж, надо хоронить, — сказал он и начал одеваться.
Старуха на печи закрестилась:
— Прими, господи, с миром душу новопреставленного раба твоего Герасима и прости ему в погрешениях, вольных же и невольных.
Затем будничным тоном обратилась к невестке:
— Ты как, касатка, овраг-то перешла. Воды, чай, полно в нем?
— Да вот немного измокла, — Марья показала на мокрый подол.
— Раздевайся, чайку испей, согрейся.
Старуха, кряхтя и охая, слезла с печи, и они с Марьей сели пить чай. Егор, уже обувшись и одевшись, сидел у двери на стуле, курил и ждал жену.
Обратная дорога в сплошной темноте была вдвоем совсем нестрашной. Весна как будто ближе подступила к ним, подошла к самому сердцу. Слышно, как уплотнялся снег на поле, как разговаривали ручьи, а воздух был насыщен запахами тополевых почек, прелой соломы и земли. Воды в овраге еще больше прибавилось, и она уже перекатывалась через бревно. Но Егор держал Марью за руку, и они благополучно миновали овраг.
Егор, подходя к селу, подумывал, а не выкинул ли Герасим какую-нибудь злую шутку. Отворят дверь, а он встанет и скажет: «Схоронить меня хотели? Хрен вам в душу. Я еще вас переживу. Я еще потешусь над вами».
— Иди первый. Я боюсь, — сказала Марья, отперев дверь.
— Чего бояться! — Егор шагнул за порог.
Зажгли свет. Нет, Герасим не встал, он лежал тихо и смирно, отыграв свое, и тут даже Егор опечалился, а Марья расплакалась навзрыд, коря себя и за неуместную радость и за то, что не всегда была внимательна к отцу.
Разве может кто-то помешать любви?! Нет, не особо мешал им Герасим. Хотя без него жить им, конечно, легче. Не надо Егору в грязь и стужу топать в один конец шесть километров, теперь в оба конца приходилось шагать меньше, не успеет выкурить цигарку, как вон он уже поселок, мигает электрическим светом на столбах. Не надо Марье бегать на свидания к собственному мужу. Живут они под одной крышей, спят под одним одеялом.
Живут они вместе год, другой, третий…
Народ стал удивляться. Марья — баба ядреная, носить бы ей каждый год по младенцу, но ходит порожняя. Любопытство сдержать было нельзя, и Марью дотошно допросили:
— Что, Марья, чай, пора и детками обзаводиться. Не по двадцать лет обоим. Надо спешить. Теперь вас никто не вспугнет. Спите за двумя запорами.
— Да, да, — загалдели вокруг. — Надо деток. Какая жизнь без детей? Для кого и живем!
— Накопи богатства гору — все прахом пойдет. А живой человек, после себя оставленный, — вот это настоящее богатство!
— Истинно, истинно так.
— Да что вы толкуете, бабы! — с тоской сказала Марья. — Вы на самое больное место давите. Я бы с превеликой душой… Но когда, верно, могла — береглась. Из меня все живое вышло, одно мертвое осталось.
Утолив любопытство, бабы ее успокоили:
— Не огорчайся. Будут у тебя дети. Бывает, нет-нет, а потом вдруг посыпятся, как горошины из дырявого мешка.
Но детей у Егора с Марьей так и не стало.
Конечно, нельзя сильно тосковать о том, чего у человека никогда не было, но все же сознание, что жизнь сложилась не совсем так, как хотелось, наполняло обоих грустью, особенно Марью. Оттого она и взъедалась на Егора, ни с того ни с сего вдруг кричала на него благим голосом. Егору хотелось ответить, он поворачивал к ней обиженное лицо, моргал глазами, и оскорбительные слова готовы сорваться с языка, но, точно вспомнив что-то, махал рукой и отходил в сторону, — что поделаешь, у бабы и характер бабский, лучше не связываться.
На пороге старости Егор стал словно еще крепче и напоминал кремень. Он, не надеясь на чью-либо помощь, запасает силу, которая ему может впоследствии пригодиться.
Марья, даром что моложе мужа, сдает, чаще бросает взгляды на свою фотографию и про себя удивляется, куда ушли ее годы, красота и здоровье.
Она любит ласкать детей. Увидит испачканную рожицу, присядет, спросит, как имя, сколько лет, и сунет конфетку.
Брак по объявлению
Об одиноких женщинах говорилось немало, а вот еще никто не рассказал об одиноком мужчине, вынужденном жить в тридцатишестилетнем возрасте в общаге и платить из своей скромной зарплаты двадцать пять процентов алиментов.