— Я думаю, у нас все будет хорошо, — сказал я ей. — А теперь разрешите мне пригласить вас с Машенькой на киноутренник.
Тут начались у них хлопоты — как-никак собирались две женщины. Маша потребовала, чтобы ей в волосы вплели бант.
— Из-под зимней шапки его все равно не будет видно, — пыталась переубедить ее мать. — Он только будет мешать.
Но Маша настаивала на своем.
Я глядел на всю эту кутерьму, и впервые после нескольких лет уныния и грусти наполнялся ощущением покоя и счастья. Оно было так ново, так неожиданно для меня, что приходилось сдерживаться, чтобы не выказывать его по-мальчишески бурно.
Через два месяца мы с Верой поженились. Любви между нами еще нет, но есть уважение, которое, может быть, в скором времени перерастет в любовь.
В командировке
Если кто-нибудь уезжал в длительную командировку, все, подшучивая над ним, говорили, что у него там будет возможность насладиться запретными радостями жизни, потому что никто не узнает об этом. Так же проводили и Георгия Павловича Косарева, тридцативосьмилетнего инженера по наладке автоматических линий.
Город, куда он прилетел, был почти с полумиллионом жителей. Его широким кольцом окружали красивые сосновые леса. С аэродрома Косарев приехал на завод. Его сразу принял директор, поинтересовался, как он добрался до города и где устроился.
— Еще нигде, — ответил Косарев. — Разве у вас с местами в гостиницах проблема?
— С местами не проблема, но идти-то туда не стоит, В гостиницах останавливаются командированные из районов. Вырвутся от жен, рады-радехоньки — и начинают гулять. Никакого покоя не будет. А вы к нам не на день, не на два, а почти на месяц… К сожалению, завод тоже, ничем не располагает, даже комнаты для приезжих нет.
«Странно, — подумал Косарев. — У завода ничего нет, и в то же время он не советует идти в гостиницу…». Тут Косарев увидел, как напряглось в глубоком раздумье лицо директора и как оно потом разом просветлело — выход найден. Директор нажал на кнопку.
— Позовите Клаву, — сказал он секретарше.
Вскоре в кабинет директора вошла высокая молодая женщина с затуманенными долгой грустью глазами.
— Клавочка, милая, — заговорил директор. — Приютите у себя вот этого симпатичного мужчину… Я слышал, у вас большая квартира, а семья — маленькая.
— Сейчас я одна, сын в деревне у бабушки, — ответила она тихим голосом.
— Что ж, хорошо, — улыбнулся директор и подмигнул Косареву; затем официальным тоном: — Значит, Клава, договорились. За жилье предъявите счет, завод оплатит. Можете отвести и устроить. Товарищ с дороги, устал.
Клава посмотрела на Косарева, приглашая следом за собой, и они вышли.
— Здесь недалеко. Пойдемте пешком, — сказала она на улице. Стоял теплый августовский день, но что-то грустное было в этом тепле и солнечном свете. Подстриженные кудрявые липы уже начали снизу желтеть, и кое-где листва лежала на тротуаре. Косарев озирался по сторонам — на улицу, на дома, глядел на прохожих, изредка взглядывал на свою спутницу. Неуверенно чувствовал он себя в незнакомом городе. Это чувство усиливалось и оттого, что он боялся стеснить женщину, поставить ее в неудобное положение.
— Послушайте, Клава, — заговорил он. — Директор даже не спросил, согласны ли вы… Может быть, я пойду все-таки в гостиницу?..
— Если бы я не согласилась, то не повела бы вас, — ответила она, посмотрев на него большими серыми глазами. — Я давно собиралась сдать комнату. Одной жить трудно. Я работаю всего лишь курьером. С мужем я развелась…
Они надолго замолчали.
— А город ваш неплохой, — сказал Косарев, чтобы прервать затянувшееся молчание.
— Я не люблю его.
Клава шла рядом с Косаревым, почти такого же роста, и глядела прямо перед собой. Она ходила по этой улице тысячи раз, каждая трещина на тротуаре ей знакома, и она, видно, не хотела ни на что смотреть. Косарев же все видел впервые, поэтому люди, здания и даже деревья вызывали в нем любопытство. Первое впечатление всегда трогало его душу, рождало чувство, которое надолго оставалось в нем. Косареву казалось, что он понимает причину грусти шедшей рядом с ним женщины: она была одинока.
Они свернули в переулок, где рядом с многоэтажными коробками стояли приземистые деревянные дома. Патриархальностью веяло от них, думалось, они прочно вросли в землю, и наступление камня и бетона не пугало их. Нет, вон уже снесли подряд три дома, готовили место для стройки. От них осталась лишь груда подгнивших бревен с лоскутьями обоев да кирпичи от фундамента и печи.