Минут через сорок пришел директор института, постоял в почетном карауле, внимательно посмотрел на подушечки с наградами Федора Терентьевича и неожиданно остался на похороны. Подобного факта Пятый припомнить не смог. В их институте испокон веков действовал четкий порядок, согласно которому на похоронах администрацию представлял тот заместитель директора, в чьей зоне влияния ранее работал умерший. Напрямую директору подчинялись только плановики и бухгалтерия, но когда там изредка хоронили сотрудника, то вместо директора обычно выступал Шестой. Иногда директор приходил постоять в почетном карауле, да и то лишь при прощании с наиболее близкими ему специалистами, а на похороны не ездил никогда.
— Кто там сидит у гроба? — спросил директор у Пятого. — Родственники Чистосердова?
На двух стульях у изголовья гроба спиной к ним сидела странная пара: простоволосая пожилая женщина с распухшим от слез лицом и щербатый старичок с полуседым мальчишеским чубчиком. Оба были в валенках с высокими самодельными галошами, изготовленными из автомобильных камер. Выглядели они четко по-деревенски, что, впрочем, теперь ничего не значило. Раньше жили, допустим, на Ржевке или в Бернгардовке, но город вырос и проглотил эти поселки целиком и полностью, сделав их жителей полноправными ленинградцами.
— Понятия не имею, — пожал плечами Пятый.
— Узнай и к вечеру сообщи мне, — распорядился директор. — А я подумаю, как бы им что-нибудь подкинуть.
Ровно в тринадцать часов все зашевелились, на улице грянула духовая музыка, девочки из конструкторского бюро вынесли подушечки с орденами и медалями, за ними на руках поплыл гроб, и весь народ направился к выходу, «Вот ведь черт упрямый, — подумал Пятый, глядя с крыльца на музыкантов, — перемудрил-таки меня Федор Терентьевич!»
Их было шестеро, и все они были сильно искалечены. Играли они из рук вон плохо, знали от силы три-четыре траурных мелодии и выезжали в основном за счет громкости.
«Ты вот что, Федор Терентьевич, этих убогих больше не зови, — как-то года четыре назад заявил Пятый после очередных похорон. — Играть они, скажем прямо, совсем не умеют, а поглядишь на них, так неделю сна не будет». — «Инвалиды они военные, — возразил ему Федор Терентьевич. — Их понять надо». — «Я не хуже тебя все понимаю! — повысил голос Пятый. — Но звать их больше не зови! Они получают пенсию по инвалидности — и бог с ними!» — «Пенсия пенсией, а каждый человек должон быть при деле, — не соглашался Федор Терентьевич. — Интерес чтоб к жизни-то имелся, елки-моталки!»
«Стало быть, Федор Терентьевич меня перехитрил, — констатировал Пятый, — а точнее, решил вопрос по-своему. А что, он ведь, пожалуй, был прав. Похороны не филармония, и мастерство вместе с манерой исполнения здесь не главное…» Пятый поежился, надел на свою лысую голову ондатровую шапку и еще раз взглянул на музыкантов. Они важно надували щеки и играли громче обычного, а по лицу одного, слепого, катились слезы. Нелегкая, однако, у них доля, решил Пятый. Попробуйте-ка поиграть с полчаса на двадцатиградусном морозе с хорошим ветерком. Инструменты-то металлические, губы в кровь обдерешь!
Когда-то, лет десять назад, Федор Терентьевич по собственной инициативе выработал ритуал, по которому открытый гроб на руках несли до главной проходной, где покойник якобы прощался с институтом. Так же сделали и сегодня, и когда процессия медленно двинулась вдоль сквера, Пятый с удивлением зафиксировал еще одно необычное обстоятельство. Сразу за гробом шли старик со старухой (те самые — в валенках с галошами), а за ними перед громадной толпой сотрудников — директор и пять его заместителей. Не было только Первого и Четвертого, но их и быть не могло. Первый читал лекции в Политехническом институте и считал это святым делом, а Четвертого в октябре повысили в должности и забрали в Москву. «Ну и ну, — подумал Пятый, оглядываясь по сторонам, — ай да Федор Терентьевич! Никогда бы не подумал, что народ так к нему относится. Прямо-таки загадка, над которой на досуге стоит поломать голову…»
На кладбище капитан второго ранга вполголоса доложил Пятому, что могильщики отказались брать деньги.
— Может, ты мало дал? — подозрительно спросил Пятый.
— Как в прошлый раз, Борис Сергеевич, по десятке на брата.