Ясно, что не Федора Терентьевича ума дело, сколько кому денег платить, пол-Москвы, видать, над этим озабочено, но несправедливости никак допускать нельзя! Ежели в армии гостей принимать по закону положено, так почему же, спрашивается, на гражданке того нету?
Его вызвали на комиссию к вечеру следующего дня. В кабинете Седьмого, который отвечал за сдачу опытных образцов и сам целый год мотался по командировкам, сидели двое — один пожилой, седой и из себя вальяжный, а другой помоложе, очкарик длинношеий с маленькой лысой головой, на змею похожий.
— Ваша фамилия Чистосердов? — спросил вальяжный, сверившись с бумажкой.
— Так точно!
— Федор Терентьевич, если не ошибаюсь?
— Он самый.
— Вот и хорошо, — радушно сказал вальяжный. — Давайте познакомимся: меня зовут Павлом Ивановичем, а моего товарища Альбертом Евсеевичем. Мы комиссия, которой поручили проверить некоторые сигналы о злоупотреблениях вашей администрации. Разговор у нас будет как у коммунистов с коммунистом — дружеский и предельно доверительный. Как вы относитесь к моему предложению, Федор Терентьевич?
— Ясное дело как. Я согласный, Павел Иванович.
— Вот и отлично! — заулыбался вальяжный. — А теперь скажите нам, дорогой Федор Терентьевич, хорошо ли вы знаете заместителя директора института Ястребова Бориса Сергеевича?
— А как же, — удивился Федор Терентьевич. — Он надо мной начальником, тылом у нас командует.
— Это мы знаем, — согласился вальяжный. — Скажите, как Ястребов с вами разговаривает?
— Как положено, так и разговаривает, — не понял вопроса Федор Терентьевич.
— Имели ли место с его стороны факты грубого к вам обращения, барства или голого администрирования?
— Такого не замечалось, — твердо ответил Федор Терентьевич, начавший понимать, куда гнет вальяжный.
— А при вас он никого матом не посылал? — встрял в разговор очкастый, до того тихо скрипевший пером.
— И такого не замечалось!
— Скажите нам, Федор Терентьевич, а не случалось ли вам с утра видеть его, так сказать, под мухой или… э… с похмелья? — Тут вальяжный подмигнул и залихватски щелкнул себя по горлу.
— Ни разу не видел.
— А после обеда?
— Не случалось и такого замечать, Павел Иванович.
— А вы вообще-то, человек наблюдательный? — спросил очкастый.
— На глаза покамест не жалуюся, — спокойно ответил Федор Терентьевич.
— Ну что же, оставим это, — предложил вальяжный, выразительно взглянув на очкарика. — Скажите нам, дорогой Федор Терентьевич, не припомните ли вы, сколько получили премий в текущем году?
— Это можно, — ответил Федор Терентьевич. — В январе, считай, шестьдесят пять рублей за четвертый квартал, в апреле восемьдесят за первый, в феврале сто за новую технику, а в марте еще сто пятьдесят за ту машину, что в летошнем годе заказчику сдали. А днями материальную помощь выписали сто, ровно мой оклад.
— У вас, Федор Терентьевич, замечательная память, — заметил вальяжный, опять сверяясь с бумажкой. — От всей души вам завидую. Вот бы мне такую память!
— Спасибо на добром слове. На память покамест тоже не жалуюся.
— По поводу квартальных премий у меня к вам вопросов не будет, — негромко сказал вальяжный. — А вот насчет специальных премий хотелось бы кое-что узнать. За что вы их получили, Федор Терентьевич?
— Надо думать, за работу за свою, Павел Иванович.
— За работу вы зарплату получаете, — строго заявил очкастый.
— Дело даже не в этом, Федор Терентьевич, — мягко уточнил вальяжный. — Эти премии, так сказать, особого свойства и предназначены для поощрения лиц, которые, подчеркиваю, особо отличились при создании… э… новой техники. Понимаете?