— Нет, Жан. Ты просто вернулся домой, — отблески свечного света играли в странных, разных глазах мисс Чары, и мне вдруг показалось, что она – самое родное для меня существо на всем белом свете.
— Мы просиживали ночи напролет вот так же. Свечи тухли, а мы все не могли наговориться. Неужели тебе не вспомнить? — мисс Чара горько улыбнулась. — Корабль твоего отца затонул неподалеку от нашего городка. А мой отец тебя спас, подумав, что дочери будет не так скучно расти в этом старом замершем городе рядом с другом… Тебе было восемь, мне – годом меньше. Время пришло, и из друзей мы превратились в любовников. Отец сам нас венчал. Ты не помнишь и этого? Ох, Жан… Он сделал тебя вечным, как и всех вокруг… Но ты мечтал о большой жизни, о покорении морей, городов, людских сердец. Ты все же не был частью Монашеской Пристани, как не старался… Когда мы условились бежать, мама взмолилась, чтобы я не оставляла ее наедине с отцом и этим городом. Ну как могла я, скажи?.. Как могла ее покинуть? А ты уехал… Минуло лет сто пятьдесят, а, может, больше… Я уже устала следить за временем, но тут явился ты! Я знала, что не ошиблась. О, столько лет хранить в душе твой образ и обознаться, нет этого я не смогла бы! Я думала, что ты все вспомнил, ты вернулся для того, чтобы быть рядом до скончания времен, но это была рука судьбы, а не твоя воля... Ты не узнал меня. Я приходила каждую ночь, смотрела на тебя и не могла поверить, что ты стал совсем чужим человеком. Тогда я пошла на хитрость: расставила по дому сделанные тобой вещицы, а после того, как ты вздумал сунуться к морю, перетащила тебя в нашу комнату… Но теперь… Теперь я не желаю, чтобы ты вспоминал меня, не желаю тебя видеть рядом с собой. О, мама говорила, что ты, пришелец большого мира, сделаешься жестоким, гадким, властным. Но ты вырос совсем другим: решительным, открытым. О, Боги, Жан, ты ведь не боялся никого и ничего! Но мама говорила, что едва ты вернешься в лоно цивилизации, как она тут же превратит тебя в бездушного монстра. И что же я вижу? Что с мужем моим сделала развитая великая страна? О, он уехал от меня мужчиной, а вернулся мальчиком. Ты печешься о своем платье, боишься высказать мнение, все время прячешь глаза и не противоречишь тому, кто выше тебя, даже если он не прав! Да разве же это мой Жан? О, как унизительно мне видеть тебя таким, как гадко! Все, что они навязали тебе – это покаяние. Твой светлый разум, мечтающий о невозможном, твоя пылкая душа, способная потрясти континенты, все это усохло, исчезло за сводами правил и напускным раболепием! Я видела твои рисунки, и подумала, что у тебя отсохли руки! Где краски, Жан! Где смелые мазки?! О, их нет. Лишь жалкие карандашные наброски… Да давил ли ты на грифель, а?! Будто стыдился испачкать бумагу… И кого стыдился, их?! Жаждал их одобрения?! Ох, Жан, раньше ты делал только то, что делало тебя живым, делал лишь то, чего страстно желал! Я пойду к отцу сегодня, я пойду к нему прямо сейчас. И скажу ему тебя отпустить навеки. Ты точно не сможешь нам навредить, никогда и ничем. Ибо такое ничтожество только и способно, что трястись над своей жалкой жизнью и мечтать о министерских постах! Убирайся, Жан! И чтобы глаза мои больше тебя не видели.
Обомлев, я шагнул к ней, толком не понимая, что собираюсь сделать. Мисс Чара уперлась ладонью в мою грудь, глаза ее сверкали яростью.
— Но как… Как мне в это поверить? — робко спросил я, наступая. Рука мисс Чары согнулась в локте, тонкие пальчики булавками впились в кожу.
— Вот здесь, — мисс Чара надавила ладонью сильнее. — Вот здесь же чувствуешь, что это – твой дом. Что это – твое место. Вспоминай, Жан. — прорычала она. — Вспоминай.
Я пытался вспомнить со всем рвением, на которое только был способен. Улочки Монашеской Пристани, близкий шум моря, чаячий крик, неустанно сопровождающий все дни и недели. Но вместо этого перед внутренним взором моим вставала лишь растрепанная босоногая девчушка, пляшущая в изодранном платьице у края обрыва.
Меня словно накрыли простынью, сотканной из солнечного света. Никогда прежде я не испытывал такой нежности к живому существу, никогда не хотелось мне так отчаянно оберегать, касаться, обожать. Я слышал чистый, искренний смех, рвущийся из моей же груди, и поверить не мог, что способен на такое абсолютное, несокрушимое счастье. О, Боги, да я любил! Да ведь и верно, что такое не забывается!
Слезы брызнули из глаз моих, рывком я прижал Чару к себе.
— Не Монашеская Пристань была моим домом все эти годы. А ты. — прошептал я, утыкаясь носом в пахнущую водорослями макушку. — Ничего не помню, кроме тебя.