— Ну, слушаю, — сказал он, спокойно, даже вежливо. Именно так хирурги говорят перед началом операции.
Я начала говорить. Слово за словом, цепляясь за то, что точно знала. Про объекты налогообложения. Про базу. Про ставку. Думала только об одном:говори уверенно, даже если внутри ты тряпка, даже если сейчас он тебя насквозь видит.
Он не перебивал. Только чуть кивал. Или поднимал бровь и тогда я спешно добавляла то, что могла забыть. Пыталась казаться спокойной. Кажется, даже получилось. Почти.
— Формула расчёта налога? — спросил он вдруг. Резко. Как выстрел.
Я замерла. На долю секунды. В голове туман. Что-то всплыло. Где-то между «доходами, уменьшенными на расходы» и черновиком в блокноте. Я выдала её, как выдыхала последнее тепло.
Добринский молча что-то отметил в ведомости. Пауза повисла такая, что хотелось её разрезать ножом.
— Ладно, — сказал он наконец. — Не самый плохой ответ. Четвёрка.
Четвёрка.
Чет-вёр-ка.
Я вышла из аудитории, как будто меня вытащили с того света. За дверью стояла Лера с круглыми глазами.
— Ну что?
— Четыре, — прошептала я.
И тут же она, Литвин, Пашка все рванули ко мне с объятиями, как будто я вернулась из экспедиции по выживанию.
— Сдала!
И всё вдруг показалось не таким страшным. Даже Добринский. Даже налоги. Даже эта чёртова формула. Потому что мы ещё здесь. Вместе.
И это было наше маленькое чудо.
Литвин театрально схватился за сердце:
— Всё, значит, не зря молились богам бухучёта. Она выжила! Мы можем жить!
Пашка фальшиво перекрестился:
— Один из нас вернулся. Значит, есть шанс. Значит, Добряк всё-таки человек, а не андроид, питающийся слезами студентов.
Лера прижала свою тетрадь ещё крепче:
— Я не хочу туда. Я не пойду. Пусть он сам выходит, ставит всем по списку и уходит в отпуск.
— У него отпуск начнётся после того, как мы сдадимся, — мрачно сказал кто-то сзади. — В прямом смысле.
Дверь скрипнула. Из аудитории вышла Вероника. Как всегда с прямой спиной и шагом королевы. Но по глазам было видно: внутри у неё только что закончился ураган. Она даже не улыбнулась впервые за всю сессию.
— Как? — спросила я.
— Три. — Она слабо махнула рукой. — Сказал: «Вы слишком уверены в себе, чтобы так слабо знать материал».
— Охренеть, — протянул Литвин. — Это же комплимент и оскорбление одновременно.
— Это философия Добряка, — пробормотала Лера. — Говорит так, чтобы ты сам не понял плакать тебе или гордиться.
— Следующий!— раздалось из аудитории.
Пашка, перекосившись, посмотрел на дверь.
— Ну, всё. Пошёл умирать.
— Ты справишься, — бодро сказала я, сама ещё не веря в свою сдачу. — Главное не называй его «дядя Олег», как в прошлый раз.
— Это было один раз! Я перепутал! — возмутился он. — И он сам похож на такого… строгого дядю.
— Строгий дядя, который сажает на пересдачу, — пробормотала Лера.
Пашка сделал глубокий вдох и исчез за дверью. Все затаили дыхание, как будто от этого зависел результат.
— Знаете… — тихо сказала Вероника. — А ведь это последний наш экзамен в этом семестре. И, может быть, вообще последний у него.
Мы все замолчали.
И правда.
Лето стояло на пороге, дышало жаром из открытых окон. Где-то впереди каникулы, свобода, южные города, ночные прогулки. Но сейчас только мы. Эта аудитория. И Добрянский.
Пауза.
Дверь снова отворилась. Вышел Пашка, с лицом человека, прошедшего через мясорубку.
— Ну⁈ — воскликнули мы хором.
Он развёл руками.
— Пять. Говорит, «в прошлый раз ошиблись, а теперь реабилитировались».
— Пять? — завопила Лера. — И после этого ты ещё жалуешься на жизнь?
Пашка победно вскинул кулак:
— Я теперь рыцарь налогового кодекса. Кому расписаться на зачетке?
Смех. Объятия. Облегчение.
Жизнь вернулась в коридор. Сессия сдана. Осталось дождаться Сеньку и жизнь можно сказать удалась.
32
Сначала раздался звонок в домофон короткий, будто нетерпеливый. Я вздрогнула, хотя ждала этого звонка все последние дни. Сердце сразу упало куда-то в пятки, потом с силой ударилось в грудную клетку. На экране знакомое лицо, чуть загорелое, с выбившимися из под капюшона светлыми прядями. Он. Сенька.
Я не сразу открыла. Просто смотрела, будто боялась, что если нажму кнопку всё окажется сном. Но потом всё-таки нажала. Щёлк и глухой скрип двери, гул шагов по лестнице. Я уже стояла в коридоре, босая, в растянутой футболке, с волосами, собранными в небрежный пучок. Глупо. Никак не готова. Но всё равно ждала.
Он появился в дверном проёме с рюкзаком на плече, с тем самым прищуром как перед улыбкой, но без самой улыбки. Молча. Я тоже молчала. Просто стояли и смотрели друг на друга, как будто целую вечность.
— Привет, — сказал он наконец, голос чуть хриплый, будто простудился в дороге.
— Привет, — ответила я. И не знала, что дальше обнять? Засмеяться? Заплакать?
Он шагнул ко мне. Сначала неуверенно, потом быстрее. И всё сразу стало понятно. Он обнял меня крепко, бережно, будто боялся, что я исчезну. Я уткнулась носом в его шею, почувствовала запах вокзала, дождя и его одеколона. Дом. Пахло Сенькой.
— Я скучал, — сказал он.
Всё внутри меня растаяло. Сердце колотилось, как в детстве как тогда, когда мы прятались от дождя под балконом и он впервые взял меня за руку.
Он стал выше. Или просто время сделало его старше. Скулы отчётливей, плечи шире. Но в глазах всё то же родное.
— Я тоже скучала, — прошептала я, — ты правда приехал?
— Куда бы я делся?
Я улыбнулась, хотя внутри стало щемяще.
— А если бы ты передумал?
Он чуть отстранился, посмотрел прямо в глаза — серьёзно, мягко:
— Я не могу передумать, когда речь о тебе.
В этот момент что-то щёлкнуло внутри там, где до сих пор жила девочка, которая думала, что дружба это всегда просто, что любовь случается как в кино.
— Что за шум? — послышался голос из коридора.
Мама вышла, полотенце на плечах, с прищуром удивления и радости.
— Сенька! — выпалила я, улыбаясь и одновременно сжимая его руку.
— Да ты что! — в дверях появился Папа, широко распахнув глаза. — Я думал, ты приедешь через пару дней!
Макар влетел в комнату, будто услышал что-то важное:
— Сенька! Ну наконец-то! Я уже начал думать, что ты забыл нас.
Мама подошла, обняла его, чуть покрутила за плечо, как в детстве:
— Вот это сюрприз! Мы уже чай ставили, думали, как тебя ждать.
Сенька улыбнулся, огляделся, и в этом взгляде было что-то домашнее словно он наконец вернулся не только ко мне, а в наш общий мир.
— Не удержался, — тихо сказал он, обнимая меня ещё раз.
Мама быстро исчезла на кухню, и я услышала знакомые звуки хлопки сковородок, шуршание пакетов, звон посуды. Через несколько минут она вернулась с большой тарелкой стопки горячих пирожков, из которых валил тёплый аромат свежей выпечки.
— Вот, чтобы согреться, — улыбнулась она, ставя тарелку на стол. — Сенька, садись, напою тебя чаем, а я ещё горячего сделаю, если надо.
Сенька снял куртку, с благодарной улыбкой понюхал пирожки и сел рядом со мной. Я уже успела почувствовать, как тепло пирожков разливается внутри, словно это была не просто еда, а символ нашего дома и того, что он снова здесь.
Макар успел схватить сразу два пирожка и, глядя на Сеньку, сказал:
— Видишь, Сень, у нас тут пирожки не просто так, их любят быстро съесть. Так что не расслабляйся!
Мы все устроились за кухонным столом мама налила чай с лимоном, а пирожки уже потихоньку остывали, но пахли всё так же аппетитно.
Макар тут же схватил один пирожок и смачно откусил:
— Ну, Сенька, как там Петербург? Ты хоть ел нормально или только тренировался?
Сенька усмехнулся: