Папа тяжело выдохнул и повернулся к дому:
— Ладно. Давайте все зайдём. Холодно. Мы всё равно ничего сейчас не решим.
Они пошли медленно, кто-то держал кого-то под руку, кто-то за плечо. Только я осталась стоять на террасе, как будто всё ещё ждала, что всё повернётся обратно. Что музыка снова заиграет, что кто-нибудь крикнет «шутка!», и всё станет прежним.
Но было тихо. Был сад. И гирлянды, которые по-прежнему светились, будто не заметили, как изменилась жизнь.
Я взяла плед, оставленный кем-то на стуле, и накинула на плечи. Сердце стучало глухо, медленно. Я понимала ночь только начинается.
Я медленно вернулась в дом. В коридоре было темно, как будто свет тоже ушёл вместе с гостями. Только из кухни лился тёплый, неяркий свет туда, где разговаривали мама с папой. Я остановилась в тени, на границе комнаты. Они не заметили меня. Или сделали вид.
Мама сидела за столом, спиной ко мне, пальцы её сжимали чашку, как будто от неё можно было получить хоть немного опоры. Папа стоял у раковины, наливал воду в стакан и пил, глядя в окно, за которым всё ещё горел сад.
— Я не понимаю, — тихо сказала мама. — У нас был праздник. Семья, друзья. Дочь в белом платье, Сенька рядом… всё так светло было. И вдруг это. Как нож.
— Он сам не ожидал, — хрипло ответил папа. — Видел его лицо? Он был как пощёчиной сбит. Значит, не знал. Или надеялся, что это не всплывёт.
— Ну хорошо, — мама чуть повысила голос, но тут же осеклась. — Но почему мы ничего не знали? Почему он молчал?
— Потому что мальчишка. Потому что испугался. Потому что, может, и сам до конца не знал, что с ней делать, с этой Соней. Всё быстро у них.
— Он нам как сын… — мама замолчала. — Я бы хотела его защищать, правда. Но я не могу. Не сейчас. Не когда вижу, как наша дочь стоит, как будто у неё сердце вырвали.
Папа подошёл ближе, сел напротив. Его лицо было уставшим, будто он прожил не вечер, а целый год.
— Мы не можем разбираться за них. Мы можем только быть рядом. С ней. С ним. — Он помолчал. — И с этой девочкой. Если… если всё правда.
Мама вскинула глаза:
— Ты думаешь, она не врёт?
— Я ничего не думаю. Я только знаю, что теперь всё будет иначе. Что нам придётся держаться, как бы ни сложилось.
Мама уткнулась в ладони. На мгновение она показалась мне совсем маленькой девочкой, которую перепугали, а она не знает, к кому прибежать.
— Я так боюсь за неё, — прошептала она. — За нашу…
Я сделала шаг вперёд.
— Мам. Пап.
Они оба обернулись. Я стояла, сжимая плед на плечах, и пыталась говорить ровно:
— Я хочу знать правду. От него.
Папа кивнул. Спокойно. Понимающе. А мама встала и обняла меня крепко, как только она могла. Без слов.
И в этой тишине, среди гаснущих теней, я вдруг почувствовала, что меня всё ещё держат. Что, несмотря на всё семья есть. И она со мной.
Я не знала, сколько времени прошло. Платье стало тяжёлым от прохлады, волосы прилипали к щеке, будто день выдохся и вместе с ним я. Но он не пришёл. Не вошёл на кухню. Не поднялся на второй этаж. Не появился в коридоре, как раньше, с неловкой полуулыбкой и растрёпанной головой.
Я вышла из дома босиком ступни сразу почувствовали холод камня. В саду уже всё погасло. Гирлянды выключили, столы убрали, даже запах еды выветрился. Остались только клумбы, шорох листвы и лунный свет, будто кто-то стер с праздника всю радость.
Я пошла вдоль забора, мимо качелей, где мы смеялись пару часов назад, и вдруг увидела калитка приоткрыта.
Он там. Я знала это точно, даже не глядя. Сердце сжалось, как перед прыжком.
Сенька сидел у дерева, за гаражом, там, где свет не доставал. Просто сидел, обхватив голову руками, как будто пытался спрятаться не только от мира, но и от себя. Он не услышал, как я подошла. Или сделал вид.
— Сень…
Он поднял голову. Лицо было другим чужим. Ни привычного упрямства, ни мальчишеской наглости. Только опустошённость. Такая, от которой перехватывает дыхание.
— Ты слышала, — сказал он хрипло. Ни вопроса, ни объяснения.
Я кивнула. Села рядом, не касаясь. Молчали.
— Я не знал, — прошептал он. — Клянусь, не знал.Это было до «нас». Перед тем, как она перевелась к нам в университет, мы столкнулись в клубе. В ту ночь, я совершил глупость, поддался искушению.Она исчезла тогда. Просто… пропала. И я… я думал, что всё. Всё кончено. Но потом черед месяц она перевелась к нам в университет. Наши с тобой отношения вышли за грань дружбы, и многое изменилось.
— А если это правда?
Он закрыл глаза.
— Тогда… я не знаю, что делать.
Мне захотелось закричать: «Как ты мог⁈» Но голос не шёл. Вместо этого я спросила:
— Ты её любил?
Сенька открыл глаза. Посмотрел на меня не пряча взгляда, впервые за весь вечер.
— Нет. Не так. Это было… глупо. Быстро. Жадно. Много боли, много страха. Не любовь.
Я повернулась к нему.
— А я?
Он не ответил сразу. Только вздохнул, будто набирался сил. Потом тихо, почти шёпотом:
— А ты всё, что у меня есть.
И вдруг стало страшнее. Потому что если всё это я, то что тогда он сделает с этим «всем», когда станет по-настоящему тяжело?
Я посмотрела в небо. Там не было звёзд только тонкая дымка, как будто вечер пытался спрятать своё лицо.
— Тогда будь честен. Не со мной. С ней. С собой. И если надо останься, но останься по-настоящему. Не наполовину.
Он кивнул. Очень медленно.И мы снова замолчали. Рядом. Но каждый в своём страхе. В своей ночи.
Утро было несказанно тихим. Ни стука посуды, ни разговоров, ни запаха кофе дом будто застыл, затаился, опасаясь любого нового слова. В гостиной опущенные жалюзи, тень деревьев на полу, а на кухне мама, тётя Лена и дядя Саша. Все молчали. Даже взглядов не было. Одни стены, пустые чашки, чуть подрагивающая скатерть.
Сенька вошёл медленно. Ни крика, ни дверного хлопка. Только шаги. Носил вчерашнюю футболку, мятый капюшон, растрёпанные волосы, как будто всю ночь не спал. Или как будто старел всю ночь.
Он подошёл к столу. Не сел.
— Это правда, — тихо сказал он. — Да. Я не знал, что она беременна. Но то, что было между нами… это было. Один раз. И я не горжусь. Не защищаюсь. Не оправдываюсь. Я виноват.
Мама вскинула на него глаза. В них тревога, усталость, но и что-то ещё, страх не за него, а за то, кем он станет теперь.
— Почему ты молчал? — тихо спросила она.
Сенька опустил взгляд.
— Потому что не думал, что это вернётся. Потому что надеялся, что всё останется в прошлом. И потому что боялся, что потеряю… — он на секунду замолчал, — всё, что для меня важно сейчас.
Тётя Лена прикрыла рот рукой. Дядя Саша посмотрел на сына пристально, не как на мальчишку, а как на мужчину, которому придётся выбирать.
— Что ты собираешься делать? — спросил он.
Сенька глубоко вдохнул. Долго молчал. Потом сказал:
— Если это правда, я не отвернусь. Я не исчезну. Я не брошу. Не потому что она заставила. А потому что ребёнок не должен быть заложником нашей драмы.
Он виноват меньше всех.
Слова упали на кухню, как камешки в воду. Тихо, но с кругами.
— Я хочу знать точно. Пройти всё. С ней. С врачами. Я не бегу. Просто… мне нужно знать.
Мама опустила голову. Тётя Лена вытерла глаза салфеткой. Дядя Саша встал и, не говоря ни слова, похлопал Сеньку по плечу.
— Ты сам теперь за это отвечаешь. Целиком. Понял?
Сенька кивнул. У него дрожала челюсть, но он держался.
И в этой тишине, полной тревоги и впервые взрослости, он вышел в коридор, не громко. Просто тихо. А за ним осталась семья, которой предстояло научиться жить с новым знанием.
35
Домой мы вернулись в полной тишине. Ни у кого не было ни малейшего желания обсуждать произошедшее. Воздух в машине будто застыл плотный, вязкий, наполненный словами, которые никто так и не решился произнести. Но даже в этом молчании я чувствовала, что каждый из моей семьи переживает за меня. По-своему.