— Потому что не знал, как. Потому что не хотел тебя терять. А вдруг это правда? А вдруг — мой ребёнок? А вдруг… я виноват?
— Ты и сейчас так думаешь?
Он сжал губы.
— Я не знаю. Всё перепуталось. И всё равно — я должен был тебе сказать. Ещё тогда. Сразу. А я тянул. Слушал её, врал себе. А теперь вру тебе, будто всё под контролем.
Он взял мою руку неуверенно, как будто боялся, что я отдёрну. Не отдёрнула. Просто смотрела на него. Внимательно. Глубоко. До самого сердца.
— Я не боюсь Сони, — сказала я. — Но мне страшно быть с человеком, который от меня что-то скрывает. Даже если из страха. Даже если из добрых побуждений.
Он кивнул. Резко, коротко. Как человек, которому сказали правду, от которой уже не отвернуться.
— Я больше не буду. Ничего. Ни про неё. Ни про себя. Ни про нас.
В его голосе не было пафоса. Только усталость и честность. Честность как она есть, без прикрас. И этого было достаточно.
Я склонилась к нему и положила голову на его плечо. Мы сидели так долго. За окном дождь всё не прекращался, капли сбивались в тонкие ручейки, стекали вниз, и казалось вместе с ними уходит что-то ненужное, отжившее, обманутое.
Он вздохнул, притянул меня ближе, коснулся губами виска.
— Знаешь, что я понял?
— Что?
— Что ты единственное, чего я по-настоящему боюсь потерять.
Я закрыла глаза. Просто чтобы не расплакаться.
Мы сидели, прижавшись друг к другу, молча. И молчание это уже не спасало. Оно стало тесным, как одежда не по размеру. Всё, что нужно было сказать, стояло между нами живое, пульсирующее, неудобное. Я подняла голову с его плеча, посмотрела в лицо. Он сразу понял.
— Нам надо решить, — сказала я. — Что дальше.
Он кивнул. Слишком быстро. Словно давно этого ждал.
— Я хочу быть с тобой, — сказал он. Без пауз, без «если» и «но». — Не из страха, не из вины. Просто потому, что не вижу без тебя смысла.
— Даже если история с Соней не закончится? Даже если она устроит скандал? Придумает новое? Попробует всё разрушить?
— Пусть. Пусть делает, что хочет. Я не собираюсь оправдываться за чужие лжи. Единственное, что для меня важно, это ты. То, как ты смотришь на меня сейчас. Не знаю, заслуживаю ли… Но если ты дашь мне шанс — я не подведу.
Я долго молчала. Потому что это был момент, когда легко сказать «да», и ещё легче — потом пожалеть. Но он смотрел на меня честно. Без уверенности, но с верой. Это было важнее.
— Я не хочу быть просто утешением, Сеня. Или спасательным кругом от твоего прошлого. Мне это не нужно. Я хочу быть настоящей. Единственной. Не второй после чьего-то «если».
— Ты и есть настоящая, — тихо сказал он. — Единственная, к кому я иду даже тогда, когда не уверен, останется ли что-то от меня.
Моё сердце дрогнуло. Я чувствовала, как страх всё ещё жив где-то в глубине — но теперь он не мешал. Потому что было что-то важнее. Выше.
— Тогда начнём сначала, — прошептала я. — Не как в фильмах. Не красиво. Но честно.
— Согласен, — кивнул он. — Только по-настоящему.
Он взял мою ладонь и прижал к своей груди, к рёбрам, к сердцу, которое билось быстро-быстро, как у мальчишки, впервые сказавшего «люблю».
— Это всё, что у меня есть, — сказал он. — Я. Такой, какой есть. Без бронежилета, без красивых слов. С пустыми руками, но открытым сердцем. Возьмёшь?
Я вздохнула — легко, как будто вдохнула впервые за много дней. И кивнула.
— Возьму.
Мы не говорили больше громких слов. В них не было нужды.Он поднялся первым, протянул мне руку. Я вложила в его ладонь свою, и мы пошли в кухню — как двое, переживших бурю и вышедших на берег.
Он включил музыку. Какую-то старую плёнку — джаз или блюз, не разобрать. Я стояла у раковины, мыла чашки, он доставал из холодильника яйца и зелень. Всё было просто почти буднично. Но в этой будничности было что-то новое. Как будто каждый из нас примерял слово «мы» на слух, на сердце, на завтра.
— Хочешь яичницу? — спросил он, поворачивая голову.
— Если ты пожаришь, то хочу.
Он усмехнулся. Взял сковородку. Я наблюдала за ним, как будто видела впервые: лопатка в руке, прядь, упавшая на лоб, терпеливые, чуть замедленные движения. Не спешил. Как будто хотел запомнить это утро.
— Странно, — сказал он, не оборачиваясь. — Я всё время думал, что когда правда всплывёт, всё рухнет. А стало… легче. Ты не ушла.
— Потому что ты не соврал. Даже когда мог.
Он замер на секунду, потом тихо выдохнул.
— Знаешь, я всю ночь не спал. Боялся проснуться вдруг тебя уже нет. Уходишь молча, ты же так умеешь.
Я поставила чашку на стол и подошла ближе. Обняла его со спины, уткнулась лбом в лопатку.
— Я здесь. И я не убегаю.
Он молчал, продолжая держать сковородку. Потом одной рукой обнял меня за талию.
— Не уходи, хорошо?
— Только если будешь всегда жарить яичницу.
— Договорились.
Мы ели на подоконнике. Он положил на колени подушку, я ноги ему на бедро. За окном всё ещё моросило, но это был уже не тот дождь. Теперь он звучал, как фон, как пауза между главами. Между жизнью, какой она была, и той, что начинается теперь.
Когда мы закончили, он молча убрал за нами. Я смотрела, как он двигается по кухне, и думала, что, может быть, счастье — это просто тёплая тарелка, музыка на фоне и человек, который не обещает, а делает.
Настоящее не начинается с признаний. Оно начинается с завтрака.
Сенька стоял у окна, закатывая рукава рубашки, когда телефон снова завибрировал. Я сидела за столом, перебирая чайные пакетики, будто это могло занять мысли. Он взял трубку, взглянул и помедлил.
— Она опять, — только и сказал.
Я ничего не ответила. Просто смотрела на него, будто могла взглядом остановить то, что уже мчалось к нам, как поезд без тормозов.
Он разблокировал экран. На этот раз сообщение.
«Я больше не одна. Меня увезли в больницу. Если с ребёнком что-то случится — это будет на твоей совести».
Тишина после этих слов была такой, будто на комнату легла бетонная плита. Он медленно протянул мне телефон. Я прочитала, дважды, трижды. Каждое слово, как укол. Но не от боли. От узнавания.
— Она давит, — тихо сказала я. — Играет. Она видит, что теряет контроль.
Он опустился на стул, положил телефон на стол, не убирая руки. Казалось, в его голове разворачивается целый военный штаб: анализ, стратегия, последствия.
— Я не могу игнорировать. Вдруг она правда в больнице?
— Поедешь?
Он посмотрел на меня. Прямо, честно. В его глазах не было желания бежать к Соне. Было — другое. Долг. Сомнение. Страх, что снова втянут в ложь, но не пойти — хуже.
— Поеду, — сказал он наконец. — Не потому что верю. Потому что должен быть уверен. Если это ещё один спектакль,я сам закрою занавес.
Я подошла, взяла его лицо в ладони.
— Только одно помни, — сказала я. — Не спасай её ценой себя. И нас.
Он кивнул. Обнял. И в этом объятии было больше, чем обещания там была просьба. Довериться. Подождать. Поверить, что это — ещё не конец.
Когда он ушёл, я не заплакала. Просто села на кровать, обняв подушку, и позволила себе слушать дождь. Он лился за окном так, будто всё ещё знал: эта история не закончена. Потому что есть люди, которые не умеют отпускать.
52. Арсений
Коридор пах хлоркой и чем-то старым, забытым. Больница была не из тех, куда везут по скорой. Скорее куда приводят по знакомству. «Наблюдаться». Я нашёл её не сразу: дневной стационар, гинекологическое отделение.
Соня сидела на койке у окна. Волосы собраны в тугой хвост, на коленях раскрытая папка. Когда увидела меня, будто бы обрадовалась. Слишком быстро. Слишком по-сценарию.
— Ты пришёл, — выдохнула она, словно только теперь позволила себе дышать.
Я молчал. Закрыл дверь. Сел на подоконник. Смотрел не на неё — на её руки, на листы, на детали. Правда сейчас была не в голосе и не во взгляде. В бумаге.