Боль исказила его четкие, красивые черты. Он справился с собой только через несколько секунд и взглянул на окно.
— Честно? Я не знаю, где лучше — здесь или там.
Я тоже смотрю на стекло, отделяющее нас от реальности, и жду, когда разомкнутся губы Адама, — мне хочется услышать, что он скажет. Но тут мое внимание привлекает уже сказанное — оно мечется в голове, затуманивая чувства, застилая глаза, ослабляя внимание.
— Ты знаешь, что это движение оказалось международным? — спрашивает Адам.
— Нет, — отвечаю я, умолчав, что меня вытащили из дома и насильно увезли три года назад. Получается, меня увезли ровно через семь лет после начала проповедей оздоровленцев и четыре месяца спустя после того, как они пришли к власти. Я не сказала Адаму, как мало знаю о новом мире.
По словам Адама, Оздоровление запустило руки в каждую страну, желая видеть лидерами государств своих ставленников. Он сказал, что необитаемые территории всего мира поделили на 3333 сектора, которые контролируют особые Уполномоченные Лица.
— Ты знаешь, что они нам лгали? — спрашивает Адам. — Ты знаешь, что оздоровленцы кричали — кому-то надо руководить, кто-то должен спасти общество, восстановить мир? Ты знаешь, что они заявили: истребление оппозиции — единственный путь к миру? Ты знаешь все это?
Тут я кивнула. Тут я ответила «да».
Эту часть я помню: возмущение, бунты, ярость.
Глаза закрылись в подсознательной попытке блокировать тяжелые воспоминания, но это возымело обратный эффект. Протесты. Митинги. Вопли о невозможности выжить. Я видела женщин и детей, погибших от голода, стертые в щебенку дома, лунный пейзаж вместо прежних полей, приносящих теперь единственные плоды — разлагающуюся плоть жертв военных действий. Я видела смешанный с землей мертвенно-красный, винно-красный, темно-красный и даже роскошный алый оттенок любимой маминой помады.
Можно сказать одно: все погибли.
— Оздоровление всеми мерами удерживает власть, — продолжает Адам, — пытаясь развязать войну против восставших противников нового режима. Как новая форма правления, Оздоровление ищет поддержку у всех международных сообществ.
Я гадала, где теперь те, кого я видела каждый день. Что сталось с их домами, родителями, детьми? Кто из них уже лежит в земле?
Сколько из них убиты?
— Они все уничтожают. — Голос Адама звучит странно торжественно в этой тишине. — Книги, артефакты, любое упоминание об истории человечества. Они доказывают, что это единственный способ улучшить создавшееся положение. Якобы нужно начать с чистого листа, чтобы не повторять ошибок предыдущих поколений.
Два
стука
в дверь,
и мы оба на ногах, грубо выдернутые в мрачную реальность.
Адам поднял бровь:
— Завтрак?
— Выжди три минуты, — напоминаю я. У нас прекрасно получалось не показывать голод, но двойной стук в дверь моментально лишил нас воли.
Они нарочно морят нас голодом.
— Да. — Его губы сложились в мягкую улыбку. — Не хочу еще раз обжечься. — Воздух колыхнулся, когда он шагнул вперед.
Я осталась сидеть неподвижно.
— Все же я не понял, — тихо говорит он. — За что тебя сюда посадили?
— Почему ты так много спрашиваешь?
Он в футе от меня, я — в десяти дюймах от спонтанного взрыва.
— У тебя очень глубокие глаза, — говорит он, наклонив голову набок. — Такие спокойные. Хочется узнать, о чем ты думаешь.
— Не нужно… — Мой голос дрогнул. — Ты меня совсем не знаешь.
Он засмеялся, и в его глазах заплясали веселые огоньки.
— Не знаю?
— Нет.
Покачав головой, он садится на свою кровать.
— Верно. Не знаю.
— Что?
— Ты права. — Он справился с собой. — Может, я и сумасшедший.
Отступаю на два шага.
— Может, и так.
Он снова улыбается, и мне хочется его сфотографировать. Я готова смотреть на изгиб этих губ остаток жизни.
— Да не псих я!
— Но ты не ответил, почему ты здесь, — упрямо повторяю я.
— Ты тоже.
Бросаюсь на колени и втаскиваю поднос через щель. Неопределимое варево дымится в двух оловянных кружках. Адам усаживается на пол напротив меня.
— Завтрак, — объявляю я, пододвигая ему его порцию.
Глава 6
Одно слово, две губы, три, четыре, пять пальцев складываются в один кулак.
Один угол, два родителя, три, четыре, пять причин прятаться.
Один ребенок, два глаза, три, четыре, семнадцать лет страха.
Сломанная швабра, два бешеных лица, злой шепот, замок на моей двери.