-- Да здравствует императрица Анна, самодержица всероссийская!
Голицын на своем месте весь так и вздрогнул, услыхав этот крик. Он был научен горьким опытом; он знал, что ему будут сперва благодарны, сначала поласкают человека, неспособного быть фаворитом, а потом какой-нибудь сын конюха, русского или курляндского, через фавор оттеснит первого вельможу на задний план. Вельможество самостоятельного значения не имеет; при самодержавном государе значение человека зависит от степени приближения к нему, надобно же покончить, с этим, надобно дать вельможеству самостоятельное значение, при котором оно могло бы не обращать внимания на фаворитов.
-- Высокое собрание! -- услыхал он слова Феофана Прокоповича. -- Совершив столь важное дело избрания на всероссийский престол, пойдем же в дом Божий и вознесем молитвы Всевышнему о благоденствии государыни нашей.
-- Постой, постой, -- остановил его князь Дмитрий Голицын, -- государыню мы избрали, но, воля ваша, только надо и себе полегчать.
-- Как полегчать? -- послышался вопрос.
-- Да так, чтобы воли себе прибавить! -- ответил Голицын.
Опять воцарилась тишина. В словах князя Дмитрия Михайловича все увидели что-то новое, но не соображали, что именно.
-- При Екатерине от Меншикова мы зло терпели, -- медленно заговорил Голицын, -- Уж он ли не мудрил над всеми! А что такое Меншиков? Худородный выскочка из посеянных великим Петром плевал. Так неужто и впредь терпеть то же? А ведь мы, здесь собравшиеся, -- народ всероссийский, так и нам право принадлежит государево дело править. Что Меншиков? Ежели бы у Монса {Вильям Иванович Монс (родился в 1688 г.) брат первой фаворитки царя Петра Алексеевича, Анны Монс; был его личным адъютантом и с 1713 г. камер-юнкером при дворе императрицы Екатерины; затем возведен был в камергеры, попался в казнокрадстве и взяточничестве и в 1729 г. казнен. Но главной причиной его казни были близкие отношения к императрице Екатерине, о которых стало известно Петру Великому.} голова уцелела, так по смерти Великого Петра он над нами владычествовал бы, и мы все ему должны были бы повиноваться и кланяться. Вот о чем я говорю: чтобы не были мы, отечества радетели, в загоне. Ежели избрали мы герцогиню Курляндскую российской империи повелительницей, так должно ей условия поставить, на которых она бы российским государством правила и народ наш своими претензиями не обижала.
-- Верно, верно! -- закричали прежде всех верховники. -- Нужно государыне условия поставить и в Митаву послать. Коли будет согласна, так и избрать ее.
Все члены верховного совета вполне поняли ту мысль, которую высказал князь Дмитрий Михайлович.
-- Где Андрей Иванович? Где Остерман? -- раздались восклицания. -- Пусть он напишет пункты, он -- мастер на это!
Но в зале заседания Остермана не было. Андрей Иванович провалился, как сквозь землю, еще при первых словах князя Дмитрия. Не было и Феофана Прокоповича. Вместо этого явился посланный им, который пригласил всех, кто был во дворце, в Успенский собор для слушания благодарственного Господу Богу молебствия по случаю избрания на царство Анны Иоанновны.
Огласилась Москва златоглавая радостным звоном: стар и млад спешили в храм Божий помолиться за избранную государыню. Большой Успенский собор не мог вместить всех желающих присутствовать на торжественном молебне. В соборе было душно, свечи едва горели от духоты. Духовенство во главе с Феофаном было в блестящих ризах, члены совета, сенат и весь генералитет в парадной форме и лентах. Вот молебен кончился; рослый, басистый протодиакон громогласно стал говорить многолетие: "Благочестивейшей, самодержавнейшей государыне нашей, императрице Анне Иоанновне -- многая лета!" -- громко и дружно раздалось в соборе... Певчие подхватили. Радость изобразилась на лицах у всех...
Но что случилось с верховниками? Они смутились; некоторые из них покраснели, другие побледнели и стали перешептываться между собою. Они поняли, что в самом же начале их делу был нанесен большой удар этим своевольством новгородского архиепископа. Тот народ, который они так смело представляли собою, уже слышал о новой государыне, как о с_а_м_о_д_е_р_ж_и_ц_е, и принимал ее, именно как таковую. Хитрый монах обошел умнейших из людей своего времени, но никто из верховников и не думал отступаться от борьбы.
В покоях князя Алексея Григорьевича Долгорукова в то время, когда происходило избрание на престол Анны Иоанновны, разыгралась тяжелая сцена.
-- Господи, срам-то какой... Матушка, матушка, пожалей хоть ты крохотку меня, несчастную, злополучную! -- вбегая к своей матери вся в слезах, проговорила княжна Екатерина, недавняя царская невеста.
-- Что, что случилось, Катюша? -- с тревогой спросила у нее княгиня Прасковья Юрьевна.
-- Ох, матушка милая, какую я страшную пытку перенесла сейчас. Отец чуть не силою втащил меня в зал, где собрано было много вельмож. Они решали, кого выбирать на царство, и отец, показывая им на меня, сказал: "Вот кого покойный император на царство выбрать указал". Отец говорил про какую-то духовную... Но его никто не слушал, а некоторые над ним в глаза смеялись, да и надо мною также. Я, сгорая от стыда, бежать хотела, но отец крепко держал меня за руку. Наконец я вырвалась и убежала. Я слышала, как вслед мне смеялись.
-- Бедная, бедная ты моя, горемычная, -- заплакала княгиня.
-- Матушка, помнишь, я говорила, что все замыслы отца окончатся ничем? По моим словам и сбылось. Отец нас всех погубит.
-- Не суди, Катюша, отца, -- грех!
-- А родную дочь губить отцу разве не грех? Тебе, матушка, ведомо, что я не любила жениха-государя. Да и любить его я не могла: у меня другой был жених, милый сердцу, отец разлучил меня с ним.
-- Что же делать, Катюша? Против отцовской воли не пойдешь. А ты послушай-ка, дочка, что я тебе скажу.
-- Что такое, матушка? Говорите прямо, если это хоть и горестное что-нибудь. От радости и веселья я отвыкла.
-- Отец твой приказал нам укладываться да скорее ехать в Горенки.
-- Что же, матушка, я рада хоть куда-нибудь уехать. Здесь мне все опостылело. Глаза бы мои ни на что не смотрели. Отец прав: нам надо бежать из Москвы, бежать от срама. А что Иван, что с ним? Я совсем его не вижу!
-- Ох, Катюша, совсем извелся парень... Из своей горницы никуда не выходит, сидит задумавшись, а то плакать начнет. И очень ему жалко покойного государя.
-- Не государя жалко ему, матушка, а то, что свой фавор он потерял. Чуть не первым был он в государстве, а теперь последним будет.
-- Ты и теперь, Катюша, злобишься на брата, теперь, когда он в несчастье. Не злобиться, а жалеть его надо.
-- А он жалел меня в то время, когда, с отцом согласившись, чуть не силою обручил меня с государем-мальчиком, отняв у меня любимого человека? О, этого я ему никогда не забуду!.. Ну, да довольно об этом, станем собираться в Горенки. А знаешь, матушка, думаю я, что в Горенках нам жить долго не дадут, а куда-либо подальше нас отправят, как то с Меншиковыми было, -- с глубоким вздохом промолвила невеста умершего императора-отрока.
Предчувствие не обмануло ее: над князьями Долгоруковыми собиралась страшная гроза.
Князь Алексей Григорьевич с сыном Иваном и со всем семейством из Головина дворца, где жил до смерти императора Петра II, выехал в подмосковную усадьбу Горенки, а затем через некоторое время, как ему, так и его семейству именем императрицы Анны Иоанновны указано было из усадьбы никуда не отлучаться и в Москву не выезжать.
Между тем верховники хотя и почувствовали удар, нанесенный им Феофаном Прокоповичем, отнюдь не отступились от своей мысли. Когда после молебна присутствовавшие стали расходиться, первым всполошился князь Дмитрий Михайлович.