После его ухода, никто не двигается. Мы все еще в шоке.
Все еще позволяем суровой правде его слов просочиться сквозь пробоины в нашей решимости. Люди медленно начинают двигаться и перемещаться, мысли сливаются, пытаясь утихомирить эмоции.
Но я не могу.
Он живой. Не мертвый, как Макс. Живой.
Тупая боль облегчения, которую я чувствую, не идет ни в какое сравнение с острым уколом неизвестности. И этого недостаточно, чтобы унять страх, засевший так глубоко в душе. Начинаю ощущать, как липкие щупальца клаустрофобии обжигают мою кожу. Делаю глубокий вдох, пытаясь избавиться от пота, бисеринками нависающего на моей верхней губе, и стекающего по позвоночнику. Воздух выскальзывает из легких, не пополняя тело.
Образы снова сменяют друг друга. Макса на Колтона. Колтона на Макса. Кровь, медленно вытекающая из его уха. Из уголков рта. Пятнами усеивающая разбитую машину. Губы приглушенно произносящие мое имя. Его мольбы ранят мое сознание. Оставляют на нем клеймо, которое останется со мной навечно.
Капли тревоги превращаются в ливень паники. Мне нужен свежий воздух. Нужен перерыв от подавленности, удушающей эту чертову приемную. Мне нужны краски и движение — что-то, полное энергии и жизни, как Колтон — что-то другое, кроме монохромных цветов и подавляющих воспоминаний.
Подталкиваю себя и почти выбегаю из комнаты ожидания, не обращая внимания на оклик Бэккета. Слепо бреду к выходу, потому что на этот раз свист открывающейся двери манит меня, дает передышку от истерии, высасывающей надежду.
Ты заставляешь меня чувствовать, Райли…
Спотыкаюсь у дверей, воспоминание растекается по моей душе, но ударяет под дых. Задыхаюсь, боль проходит через каждый нерв. Делаю прерывистый вдох, мне нужно что-то, что угодно, чтобы вернуть веру в реальность, что Колтон может не пережить операцию. Или ночь. Или утро.
Трясу головой, чтобы избавиться от яда, пожирающего мои мысли, заворачиваю за угол здания и меня бросает в водоворот. Клянусь, здесь больше сотни камер, вспыхивающих одновременно. Рев вопросов гремит так громко, что я поражена приливной волной шума. Меня тут же окружают, спиной прижимая к стене, а микрофоны и камеры тычутся мне в лицо, запечатлевая мою медленно истощающуюся связь с реальностью.
— Это правда, что над Колтоном проводят последний обряд?
Слова застревают у меня в горле.
— В каких вы отношениях с мистером Донаваном?
Гнев усиливается, но меня сокрушает шквал вопросов.
— Это правда, что Колтон лежит на смертном одре, и рядом с ним его родители?
Мои губы открываются и закрываются, кулаки сжимаются, глаза горят, душа плачет, и моя вера в человечество рушится. Знаю, я выгляжу как олень в свете фар, но меня загнали в ловушку. Знаю, если бы я задумалась, то почувствовала бы внутри щупальца клаустрофобии, но сейчас я чувствую, как сжимается моя трахея, когда руки СМИ выжимают из меня воздух. Воздух входит резкими хрипами. Над головой вращается голубое небо, сознание кружится в ленивом водовороте, исчезая, начинает просачиваться тьма.
Как только я собираюсь погрузиться в приветливое забвение, сильные руки обвиваются вокруг меня и предотвращают мое падение на землю. Вес моего тела врезается в Сэмми, как товарный поезд, и мой разум пронзают воспоминания о том, как я в последний раз падала в объятия мужчины. Вспыхивают горько-сладкие образы: потерянные таблички с аукциона и захлопнувшаяся дверь подсобки. Яркие зеленые глаза и самоуверенная улыбка.
Негодник. Мятежник. Безрассудный.
Голос Сэмми прорывается сквозь мой затуманенный разум, когда он отчитывает прессу.
— Отвалите! — кряхтит он, поддерживая мертвый груз моего тела, обнимая меня за талию. — Мы сообщим новости, когда они у нас будут. — Вспышки вновь освещают небо.
Вновь свист закрывающейся двери, но на этот раз я не содрогаюсь. Внутренний зверь гораздо более ощутим, чем тот, что снаружи. Мое дыхание начинает выравниваться, а биение сердце замедляется. Меня толкают в кресло, и когда я поднимаю взгляд, глаза Сэмми встречаются с моими, выискивая что-то.