Мысль о притворствѣ Аннушки понравилась Ивану Карповичу; онъ съ удовольствіемъ остановился на ней.
— Погоди же! — волновался онъ, — утромъ я тебѣ покажу, какъ играть комедіи. Не уходишь честью, — за городовымъ пошлю… да!.. Ночью не стоитъ заводить исторію, а чуть свѣтъ…
Спать онъ не могъ. Фигура Аннушки, понуро сидящей въ передней, медленно плавала передъ его глазами, отгоняя дремоту отъ его изголовья.
— Боюсь я что ли ее? — проворчалъ онъ, и гордость гнѣвно забушевала въ немъ.
Безсонница продолжалась, тоска и гнѣвъ росли; къ нимъ прибавилась головная боль съ сердцебіеніемъ, стукотней въ виски, дурнымъ вкусомъ во рту… Иванъ Карповичъ не вытерпѣлъ, вскочилъ съ постели, накинулъ халатъ и пошелъ провѣдать Аннушку. Та же неподвижная фигура на стулѣ встрѣтила его тѣмъ же стекляннымъ взглядомъ… Не спитъ!..
Тишенко открылъ ротъ, чтобы выбраниться, но осѣкся да полусловѣ. Морозъ побѣжалъ мурашками у него по спинѣ, волосы на головѣ зашевелились… Онъ быстро отвернулся и почти побѣжалъ назадъ въ спальню. Когда онъ сѣлъ на кровать, то почувствовалъ, что его бьетъ сильная лихорадка — все тѣло мерзнетъ и дрожитъ, точно въ каждую жилку его вмѣсто крови налита ртуть. Онъ слышалъ, какъ бьется сердце — часто и гулко, словно въ пустотѣ, и ему, дѣйствительно, казалось, будто въ груди его образовалась какая-то огромная яма, гдѣ медленно поднимается и опускается, какъ шаръ, истерическое удушенье…
— Я, кажется, очень испугался… — шепталъ онъ, уткнувъ лицо въ подушку, но не смѣя погасить свѣчу, — это… это очень странно и глупо… никогда въ жизни я ничего не боялся… но она такая чудная… О, подлая! до чего довела! — вскрикнулъ онъ со скрипомъ зубовъ, всталъ и принялся ходить по спальнѣ.
Ходьба помогла ему. Истерическій шаръ отошелъ отъ горла. Иванъ Карповичъ ходилъ, думалъ и удивлялся: обыкновенно, онъ размышлялъ сосредоточенно, солидно и нѣсколько медлительно — теперь же въ головѣ его кружился такой быстрый и безпорядочный вихрь думъ, желаній и плановъ, что ему даже странно дѣлалось, какъ одинъ случай можетъ породить такое громадное и неугомонное движеніе мысли.
Взошло солнце. Къ девяти часамъ Ивану Карповичу надо было итти на службу. Онъ вспомнилъ объ этомъ, когда часы пробили уже десять. Онъ не изумился и не испугался своей просрочки, хотя за опозданіе, навѣрное, ждалъ выговоръ: и служба, и начальство были далеки и чужды ему въ эти минуты. Онъ машинально одѣлся, взялъ портфель, вышелъ. Но предъ дверью въ переднюю его остановила трусость, властная, какъ сумасшествіе, и какъ съ затаенной сердечною дрожью представилъ себѣ Иванъ Карловичь — похожая на его начало. Тишенко чувствовалъ себя рѣшительно ни въ состояніи увидать Аннушку еще разъ такою, какъ минувшей ночью. «Если у нея глаза открыты, — размышлялъ онъ, — я не знаю, что сдѣлаю… либо закричу на весь домъ, — либо ударю ее, чѣмъ попало. Не пройти ли лучше чернымъ ходомъ?» — Но гордость его возмутилась противъ этой мысли. Хоть и нерѣшительнымъ шагомъ, онъ все-таки пошелъ въ переднюю. Аннушка спала сидя, откинувъ голову на спинку стула, повѣсивъ руки, какъ плети.
Лицо ея было желто, брови хмурились, ротъ открылся. Ивалъ Карповичъ остановился чтобы пристальнѣй разглядѣть Аннушку: что въ ней такъ сильно напугало его ночью? — Но вѣки спящей задрожали, и весь ночной ужасъ сразу вернулся къ Тишенко; онъ выскочилъ на подъѣздъ, крѣпко захлопнулъ за собой дверь, и зашагалъ по тротуару, какъ будто убѣгая отъ злой погони.
На службѣ Иванъ Карповичъ работалъ старательно, какъ всегда. Когда часовая стрѣлка приблизилась къ тремъ, возвѣщая скорый конецъ присутствія, онъ подошелъ къ своему сослуживцу Туркину, тоже среднихъ лѣтъ холостяку и бобылю:
— Ты гдѣ обѣдаешь сегодня?
— У себя, въ «Азіи»… а что?
— Прими меня въ компанію, у меня дома обѣдъ не готовленъ.
— Послушай-ка, Иванъ Карповичъ, — спрашивалъ за обѣдомъ пріятеля Туркинъ, — или тебѣ нездоровится? Молчишь, лицо у тебя зеленое, глаза какъ у Пугачева. Нервы что-ли? Такъ ты ихъ водочкой, водочкой.
Подъ вечеръ Туркинъ звонилъ у подъѣзда Тишенковой квартиры. Аннушка отворила ему.
— Что мнѣ вралъ Тишенко? — подумалъ Туркинъ, — ничего въ ней нѣтъ особеннаго… такая же, какъ была.
— Ну-съ, Анна Васильевна, — бойко и развязно заговорилъ онъ, усаживаясь въ пальто и шляпѣ на подоконникѣ передней, — я къ вамъ отъ Ивана Карповича. Онъ вами очень недоволенъ. Не хорошо-съ, душа моя, очень не хорошо-съ. Иванъ Карповичъ поступаетъ съ вами по благородному, а вы вмѣсто того ему дѣлаете разстройство. Ежели сказано вамъ: уходите, — значитъ, и надо итти, пока честью просятъ, а то можно и городового пригласить. Иванъ Карповичъ только шума не желаетъ, васъ жалѣя, — такъ вы это и цѣните! Забирайте свои пожитки и… это что-жъ должно обозначать?
Аннушка, не слушая Туркина, повернулась къ нему спиной и пошла во внутренніе покои. Туркинъ за нею. Онъ горячился, убѣждалъ, размахивалъ руками. Аннушка посмотрѣла на него, и онъ смутился и замолкъ.
— Не пойду… — услышалъ Туркинъ ея хриплый шопотъ.
— Чорть знаетъ, что такое! — разсуждалъ онъ, безпомощно стоя среди комнаты и постукивая цилиндромъ о колѣно.
— Что съ ней станешь….. будешь дѣлать? Въ самомъ дѣлѣ, чудная какая-то… ишь глядитъ! И впрямь за городовымъ не сходить-ли? Такъ скандалъ будетъ, до начальства дойдетъ… нѣтъ, ужъ это — мерси покорно! Ну ее совсѣмъ и съ Иванъ Карповичемъ! Своя рубашка ближе къ тѣлу! Пусть сами, какъ хотятъ такъ и справляются со своими глупостями.
— Ну, братъ, — сконфуженно говорилъ Туркинъ входя въ свой номеръ, гдѣ давно поджидалъ его Тишенко за цѣлой батареей пивныхъ бутылокъ, — упрямится, твоя Меликтриса… и слушать не стала!..
Онъ разсказалъ, какъ было дѣло.