Внутренность отвечает внешности. Просторные, но банально-роскошные залы. Священнослужители случая, скучающие, равнодушные и однообразные крупье, кажутся воскресно наряженными приказчиками. Это не священники но мелкие служащие судьбы. Обряды и священные сосуды культа вульгарны и обыкновенны. Несколько столов, стулья. Тут нечто вроде чашки или цилиндра, который вращается в центре алтаря, — маленький шарик из слоновой кости вертится в направлении, противоположном цилиндру; там несколько колод игральных карт — вот и все. Большего не требуется для того, чтобы вызвать безграничную силу, поддерживающую звезды.
Вокруг столов теснятся правоверные. Каждый из них преисполнен надеждами, верою, разнообразными незримыми трагедиями и комедиями. Вот место земного шара, думается мне, где накопляется и совершенно бесплодно тратится наиболее нервная сила человеческих страстей. Вот злополучное место, где непоправимо исчезает и превращается в ничто бесподобная и, быть может, божественная сущность жизни, которая во всяком другом месте совершает плодотворные чудеса, чудеса силы, красоты и любви; вот проклятое место, где тратится духовный цвет, самый драгоценный флюид нашей планеты. Нельзя представить себе расточительности более преступной. Эта бесполезная сила, не знающая куда и на что тратиться, не находящая ни дверей, ни окон, ни предмета, ни рычага для своего действия, парит над столами, подобно смертной тени, обрушивается сама на себя и создает особую атмосферу, особое молчание, которое можно назвать лихорадкой настоящего молчания. Среди этого зловредного молчания гнусавый голос маленького приказчика рока произносит священную формулу: "Делайте ставки, господа, делайте ставки". Иначе говоря, приносите скрытому божеству необходимую жертву, дабы оно проявило себя. Тогда тут и там, выдвигаясь из толпы, чья-либо озаренная уверенностью рука повелительно кладет на несомненные числа плод годичной работы. Другие поклонники божества, более хитрые и осмотрительные, менее доверчивые, вступают в сделки с судьбою, разбрасывают свои шансы, вычисляют призрачные вероятности и, изучив настроение и характер гения каждого стола, расставляют ему хитроумные и сложные сети. Третьи, наконец, отдают значительную часть своего счастья и жизни на волю чистого случая, доверяясь капризу чисел.
Но вот раздается вторая формула: "Больше нельзя ставить" — т. е. божество скоро заговорит. В эту минуту глаз, который мог бы проникнуть через добродушный видимый покров явлений, ясно увидел бы разбросанными по скромному зеленому сукну (если не в действительности, то в возможности, ибо редко кто делает одну ставку, и тот, кто сегодня ставит свой излишек, завтра отдаст игре все свое состояние) тут поле, засеянное хлебом, созревающее на солнце где-то за тысячу миль, рядом, в других клетках, луг, лес, освещенный луною замок, лавку в глубине маленького города, постель проститутки, толпу переписчиков и счетчиков, склоненных над большими книгами в темных кабинетах, крестьян, работающих под дождем, сотни работниц, с утра до вечера трудящихся в своих смертоносных каморках, углекопов в шахтах, матросов на палубе корабля, драгоценности, представляющие плод разврата, любви или славы, тюрьму, фабрику, зрелище радости, нищеты, несправедливости, жестокости, скупости, преступлений, лишений, слез… Все это здесь спокойно таится в маленьких улыбающихся кучках золота, в этих легких бумажках, обусловливающих катастрофы, которых нельзя поправить за целую жизнь. Малейшие, еле заметные, робкие передвижения этих желтых кружков и синих бумажек найдут громогласный отклик там, вдали, в действительном мире, на улицах, среди равнин, среди деревьев, в человеческой крови, в сердцах. Они разрушат дом, где умерли родители, лишат старого деда его привычного кресла, назначат другого хозяина над изумленной деревней, закроют мастерскую, лишат хлеба детей поселка, изменят течение реки жизни, остановят и разобьют жизнь и видоизменят до бесконечности во времени и в пространстве непрерывную цепь причин и следствий. Но ни одна из этих громких истин не дает о себе знать ни малейшим нескромным шепотом. Здесь больше дремлющих фурий, чем на окровавленных ступенях во дворце Атридов. Но болезненные крики их пробуждения остаются погребенными на дне сердец. Ничто не выдаст, ничто не намекнет на то, что над этим обществом людей витают бедствия, намечая своих жертв. Только у одних несколько расширяются глаза, других руки исподтишка терзают карандаш или мнут клочок бумаги. Ни единого слова. Ни единого непривычного жеста. Рыхлое, неподвижное ожидание. Это — сцена немых драм, подавленной борьбы, отчаяния, не подающего знака, трагедий, окутанных молчанием, немых катастроф, которые обрушиваются в атмосфере лжи и поглощают малейший звук.
Между тем маленький шарик вертится на цилиндре, и я думаю о всем том, что разрушает ужасающая сила, предоставленная ему нелепым договором. Каждый раз, отправляясь таким образом в поиски таинственного ответа, этот шарик уничтожает вокруг себя последние существенные остатки нашей единственной современной социальной морали: я говорю о ценности денег. Уничтожить ценность денег для того, чтобы поставить на их место более высокий идеал, было бы делом, достойным всякой похвалы. Но уничтожить деньги, оставляя на их месте полную пустоту, является, по моему мнению, одним из самых серьезных покушений против нынешней нашей эволюции. Деньги, рассматриваемые с известной точки зрения и освобожденные от их случайных пороков, являются в итоге символом весьма почтенным. Они представляют собою усилие и труд человеческий. Они вообще являются символом достойных уважения жертв и благородной усталости. Здесь же этот символ — один из последних, которым мы владеем, — ежедневно и всенародно подвергается осмеянию. Внезапно перед капризом маленького шарика, ничтожного, как детская игрушка, теряют всякое значение десять лет труда, сознательной мысли, терпеливо исполненных обязанностей. Если бы не постарались изолировать это чудовищное явление на единственной скале, то нет общественного организма, который мог бы устоять против его смертоносных лучей. Даже и теперь, в этом уединении прокаженного, его разрушительное влияние распространяется на пространства, которых нельзя было предвидеть. Это влияние сознаешь столь необходимым, зловредным и глубоким, что по выходе из проклятого дворца, где золото непрерывно течет в направлении, противоположном человеческой совести, с изумлением видишь, что нормальная жизнь еще продолжается, что рабочие покорно соглашаются расчищать лужайки перед пагубным зданием, что несчастные солдаты за ничтожную плату охраняют его ограды, что бедная старушка внизу мраморных лестниц, среди вечного движения разоренных или обогащенных игроков, с упорством в течение многих лет зарабатывает свой скудный хлеб, предлагая проходящим апельсины, миндаль, орехи и коробки спичек по два су.
Пока мы размышляем таким образом, шарик из слоновой кости замедляет свой вращательный бег и начинает подпрыгивать, подобно жужжащему насекомому, над ожидающими его тридцатью семью клеточками. Готовится непререкаемый приговор. Странное бессилие наших глаз, нашего слуха, нашего мозга, которыми мы так гордимся. Странная тайна самых элементарных законов нашей планеты. С той секунды, как шарик стал двигаться, до той секунды, как он упал в роковую ямку, на этом поле сражения длиною в три десятых метра, под этой ребяческой и насмешливой формой тайна вселенной наносит символическое непрерывное смущающее поражение могуществу человека и его разуму. Созовите за этим столом всех ученых, всех знахарей, всех ясновидящих, всех гадателей, всех пророков, всех святых, всех чудотворцев, всех математиков, всех гениев всех времен и стран, попросите их отыскать в своем разуме, в своей душе, в своей науке, в своих небесах число, столь близкое, почти уже соприкасающееся с настоящим мгновением, где шарик окончит свой бег. Попросите их, пускай, для того, чтобы предсказать это число, они взывают к своим всеведущим богам, к своей мысли, управляющей народами и гордящейся тем, что проникает в тайны миров: все их усилия разобьются об эту кратковременную загадку, которую ребенок мог бы взять в руки и которая длится лишь мгновение. Никто этого доныне не мог сделать, никто этого не сделает.