В это время Шохина вызвали к инструктору. Шохин попросил разрешения уйти.
— Разве тебя не интересует, в каком районе Украины нас выбросят? — спросил Гладыш.
В голосе своего начальника Шохин почувствовал не один только вопрос, но он хотел еще кое-что сделать, спешил и поэтому, еще раз попросив разрешения уйти, ответил:
— Не все ли равно, товарищ старший лейтенант, где это будет, лишь бы скорее начать действовать.
Гладыш посмотрел на него особенно пристально, и Шохин остался.
— Это будет недалеко от твоего родного города, — продолжая смотреть на Шохина, проговорил Гладыш. — Тебя там многие знают. С одной стороны, это минус, но с другой — плюс. Зная местность и людей, можешь во многом помочь нашему делу. Если считаешь, что это для тебя не подходит, — иди с другой группой. Подумай.
Петр остался с Гладышем. Почему-то его не особенно взволновало известие о выброске их в тыл врага в районе, где он родился и жил до вступления в Красную Армию. Спокойно и обстоятельно рассказал он товарищам о родных местах. Благодаря ему, за оставшиеся сутки разведчики очень хорошо познакомились с районом их будущих действий.
Посадки на самолет ждали до темноты. Шохину очень понравились проводы, на которых присутствовал и командир части. После прощального ужина на аэродром пришли несколько возбужденные. Луна только что всходила, и «Дуглас» в полумраке казался большим расплывчатым пятном. Синий свет карманного фонаря скупо осветил открытую дверцу самолета, спущенную лесенку. Молча, один за другим, поднимались по ней разведчики и исчезали в черном квадрате дверей. В самолете, тускло освещенном маленькой лампочкой, рассаживались на откидных металлических стульях. Выбирая место, Шохин посмотрел по сторонам: посредине, под пулеметной башенкой, — откидной столик для стрелка-радиста, впереди — два места для пилотов. Штурман, как потом узнал Шохин, имел отдельную закрытую кабину.
Гладыш позвал Шохина, усадил его рядом. Последним в самолет вошел сопровождавший группу капитан. Он захлопнул дверцу и прикрепил к натянутому тросу фалы от парашютов.
Петр думал о Кате, о Синюхине, о старшем лейтенанте Марине… Родными, близкими были для него эти люди, хотелось бы попрощаться с ними, но пришлось ограничиться только письмами. Последняя весточка от Кати будет согревать его всюду, куда бы он ни попал… Вспомнилась шестая застава, приезд пополнения. На песчаной дорожке — худенькая черноглазая девушка с сердито сдвинутыми бровями. Он допустил тогда злую шутку… Вспомнилась и чудесная белая ночь. Слушая Катю, не хотелось расставаться с ней… А на другой день они опять чуть не рассорились. Потом Катю, тяжело раненную, отправляют в госпиталь. По выздоровлении она там и осталась работать. Как и всегда, ярче других было воспоминание о встрече в этом госпитале глубокой осенью сорок первого года…
…В тот вечер в госпиталь прибыли раненые. Катя уже знала о ранении Петра и с прибытием каждой партии раненых выбегала в приемный покой, пытливо всматриваясь в лица бойцов.
— Катя, Данюк, зайди на минутку в ванную, — позвала ее дежурная сестра Семенова. — Помоги мне. — Она стояла у шкафа, с большой кипой белья.
— Вы что, потише не можете нести? — услышала Катя позади себя знакомый гулкий бас. — Не видите, что человек сам сказать не может.
В ванную внесли носилки. Раненый лежал с забинтованной головой. За носилками шел могучий пограничник с рукой на перевязи.
— Тихо, тихо опускайте! Чурку с глазами, что ли, тащите?
— Синюхин! — воскликнула Катя. — Где Петя? О Шохине слыхали?
Синюхин засмеялся.
— Товарищ Синюхин, дорогой, скажите правду!.. — голос Кати вздрагивал.
— Живой он, и жить долго будет… Только сейчас у него с разговором не больно красиво получается, — шепотом ответил Синюхин и покосился на носилки. — Да и насчет собственного транспорта слабовато…
Раненый зашевелился и чуть-чуть приподнялся. На его лице незабинтованными оставались только левый глаз и губы. И этот единственный глаз в упор смотрел на Катю.
По спине Кати пробежала дрожь. Мертвенная бледность покрыла лицо.
— Да вы не пугайтесь, ничего такого нет, — успокаивал ее Синюхин, — бинтами его пообмотали, это верно, а кости у него целехоньки.
Катя наклонилась к Шохину, тихо, нараспев прошептала:
— Петенька, милый ты мой! Как же они тебя…
Шохин, прикрыл глаз, рот его искривился. Он слышал голос Кати, хотел ей что-то сказать, но вместо фразы получилось мычание. Черная, в ссадинах кожа, запекшиеся губы незакрывающегося рта… Не сознавая, Катя отстранилась от носилок. Она увидела то, чего не замечала у других раненых, — уродство, нанесенное войной. Неужели перед ней тот самый Петр, в глазах которого не потухало веселье?!