— Начнем! — Скомандовал он звучным голосом. — Товарищ капитан, доложите! — Фамилий наших он еще не знал.
— Товарищ полковник, война началась.
— Как вас учили?! На втором курсе устава не знаете! Докладывайте вы! — приказал он майору, старшему по званию в нашей группе.
— Война! Не понятно?… твою мать… — зло отрезал майор.
— Да ну… — Полковник выглядел совсем растерянным. Он круто повернулся на каблуках и быстро зашагал к командному корпусу.
Восемь часов утра. Мы по-прежнему сидим на булыжниках и поглядываем в небо. Около девяти еще один налет, но бомбы ложатся далеко от плаца. Сколько еще сидеть? Чего ждать? Кто-то начал играть в домино. Водители по-прежнему стояли у грузовиков, нервно переминаясь с ноги на ногу: за их спинами был артиллерийский склад, а с другой стороны — кладбище. Если на плац сбросят хоть одну бомбу, наше место там. Часовой на проходной никого не выпускает. Он тоже ждет приказа. Тревогу так и не объявили, ни боевую, ни воздушную. Впрочем, сейчас, через пять часов, это было бы нелепо. Начальник курса генерал Чанышев уже который час пытался связаться с Генштабом, но Москве было не до нас. Никаких указаний о том, куда девать слушателей он не имел, а находящийся при нем комендант лагеря — тем более.
Все так же сидим и ждем. Война разворачивалась, а тот истребитель оказался единственным напоминанием о существовании ПВО. Потом выяснилось, что большинство самолетов округа было уничтожено до того, как они успели взлететь. Проезжая часом позже по шоссе, мы видели на аэродромах их горящие останки. Немцы опередили учения на десять минут. Располагали информацией? Не исключено. Накануне наступления в наш тыл было заброшено несколько разведгрупп, переодетых в нашу форму. По пути в нашу колонну попросились несколько военнослужащих. Они объяснили, что посланы на завод за новыми машинами. Комиссар остановил колонну и забрал попутчиков для проверки документов. Что было дальше, я не знаю, но последовал категорический приказ: никого не брать.
В Белостоке стояла 26-я танковая дивизия, где служил муж моей сестры, Аллы. Она с восьмилетним ребенком была с ним. Мальчика успели засунуть в грузовик, эвакуировавший детей и жен комсостава. Он приехал в Москву в одних трусиках, куда был зашит мой московский адрес. Алла не знала, что меня в Москве уже не было. Дивизия с первых минут войны вступила в бой, вышла из него довольно потрепанной и отступала до Ельни, где ее уже добили. Больше я сестру никогда не видела. Там немцы пленных не брали.
Когда мы выезжали из Гродно, уже была слышна артиллерийская стрельба. У дороги под кронами деревьев неподвижно стояла группа бойцов с лицами, повернутыми на запад… кони топтались на месте, нервно обмахиваясь хвостами… через поле пробежала группа деревенских парней… босые, рубахи не заправлены, волосы по ветру…
Первый привал мы сделали на опушке леса. Там был колодец с бадьей, и около него столпились женщины с детьми. Многие одеты по-выходному: нарядные платья, туфли на каблуках. Они обступили меня плотным кольцом и рассказали, что их вывезли подальше от границы на машинах и оставили «переждать». Теперь они хотели услышать от офицеров, едущих оттуда, можно ли переждать войну здесь или лучше уходить подальше.
— Уходите подальше. — Ответила я тихо и, кажется, покраснела.
Конечно, человеку в военной форме тяжело говорить такое, но лучше сказать. Женщины молча отошли. Лица у них были не столько испуганные, сколько озадаченные. Я злилась, что приходится уезжать в тыл, но парадокс был в том, что направление на фронт я могла получить только в Москве. На фронте я знала, что и как делать, а что делать в тылу, понятия не имела, да и знать не хотела. Из леса вышло несколько пограничников, все раненые. Наверно, не было машин вывезти их. Перебинтованы кое-как, лица серые, уставшие. Они коротко рассказали о нападении и первом бое.
— Как там наши? Наступают? — спросил один из них.
Мы не знали.
— Почему не в санбате?
— Не хочется далеко уходить. Мы легкораненые, тут нам найдут, чем заняться.
Поговорили немного о том, чего никто из нас не знал — о положении на границе. А границы уже не было. Был фронт.
В полдень нас обстреляли штурмовики, и мы без завтрака поехали дальше. На втором привале мы едва успели позавтракать, как начался новый налет, и мы с полными желудками довольно неохотно пошли прятаться в кусты подлеска. «Опять обстреляли…» — услышала я невеселый голос соседа, устраивавшего поспать. Ночью нам предстояло двигаться дальше на восток, а в грузовике не поспишь. Потерь у нас не было. Перед выездом нас собрал комиссар и сообщил, что все атаки на границе отбиты, и наши войска наступают в варшавском направлении. Ему, конечно, никто не поверил, но промолчали. Правда, комиссар — не командир, и можно было поговорить откровенно, но это был не тот комиссар, с которым хотелось разговаривать. С нами в колонне была армейская рация, и мы перехватили «новость» — объявлена война. Долго думали: странно как-то все происходит… На закате снова тронулись в путь. Навстречу нам, уступая дорогу, шла кавалерийская часть. Все кони были белые. Явный расчет на зимние боевые действия. Раз их бросают в бой, плохо дело…
— Откуда?!
— Орёльские!
Земляки, значит. Вся наша семья из Орла.
Сколько времени добирались до Москвы, и что было дальше в пути, не помню. Где-то спали на траве, в каком-то ручье мыла засыпанную песком голову, на какой-то день заболела ангиной. Один из шоферов дал мне байковое одеяло — они оказались запасливее нас — но ночью одеяло с меня сняла сокурсница Мария Фортус, которую мы потом поймали на том, что она писала на нас доносы. Через много лет председатель Советского комитета ветеранов войны генерал Батов публично заявил об этом и вынес вопрос на бюро Комитета, но Фортус на заседание не явилась, а рассматривать дело в ее отсутствие не полагалось. Заместитель начальника управления КГБ Эйтингон тоже рассказывал мне, что Фортус приходила к нему с «сигналом» на командира крупного партизанского соединения Медведева и его разведчика Николая Кузнецова. Эйтингон «открестился», сославшись на то, что эти люди находятся в ведении начальника управления Судоплатова. Фортус знала, что я раньше работала во Втором главном управлении КГБ, и мне могло быть известно о ее «сигналах», поэтому она попробовала перестраховаться. Подходит как-то в Комитете ветеранов ко мне и говорит о Судоплатове:
— Ты знаешь, какой Павел негодяй? Он хотел заставить меня написать заявления на Медведева и Кузнецова!
— Знаю. Ты хотела информировать, так сказать, устно, а он попросил представить сообщение в письменном виде.
Видимо, не все доносы принимались во внимание, но, конечно, многие погибли из- за обычной клеветы. Стукачей мы вычисляли очень просто: они без проблем получали увольнения в город и имели разные поблажки, а после окончания учебы получали хорошие на значения, явно не соответствующие их способностям и званиям — уж мы-то знали, кто из нас чего стоит. После смерти Фортус никто из нас за гробом не пошел.
Пока мы добирались до Москвы, я успела выздороветь. Академия эвакуировалась в Ташкент, и я успела устроить в наш интернат найденного в городе племянника, а сама подала рапорт об отправке на фронт и осталась в Москве ждать назначения. Человек тридцать из наших генерал Чанышев по приказу оставил на западе в 10-й армии Голубева. Получили назначение Малиновский и еще несколько старших офицеров с третьего курса. Артур, оказалось, был уже на фронте. Через месяц на нашем курсе осталось всего человек двадцать дальневосточников, которых придерживали на случай открытия восточного фронта. Рапорт я подала начальнику Главного разведывательного управления, поэтому ответ пришлось ждать долго, и я снова переживала события последнего времени. Вспоминались посещения штабов войск приграничной зоны, бойкие доклады командиров. Особенно запомнился бравый доклад начальника артиллерии по фамилии Клич — я помнила его еще по Испании. По его словам, имеющиеся в нашем распоряжении стволы могли покрыть снарядами территорию противника чуть ли не на двадцать кило метров в глубину на всем протяжении возможного фронта. Мы недоверчиво переглядывались, смотрели в потолок, но молчали — сомнения рассматривались как «пораженчество», а то и как агитация в пользу противника. В штабе бронетанковых войск докладчик, тоже знакомый по Испании, был более сдержан и виновато улыбался, показывая глазами наверх. Не знаю, что стало с танкистом, а Клича в первые дни войны расстреляли перед строем. Конечно, наказание жестокое, но и сокрытие правды обходится миллионами жизней — война! Иван Копец, командовавший истребительной авиацией округа, застрелился сам. Его заместителя Сергея Черных расстреляли. Его фотографию, которую он подарил мне в 1936 году в Испании, я передала в краеведческий музей на его родине в Нижнем Тагиле. Из высшего командования авиации в первые недели войны расстреляли Смушкевича, бывшего в Мадриде советником Министерства республиканской авиации, и комэска Рычагова. Были расстреляны и Главный военный советник в Испании Штерн, и его предшественник Берзин, и генеральный консул Антонов-Овсеенко, и посол СССР Розенберг, и командующий бронетанковыми частями Павлов, и многие другие, вернувшиеся из Испании живыми, отмеченными наградами, веселыми, уверенными в себе. Я видела их там, знала — кого лучше, кого хуже. С некоторыми дружила и могу уверенно сказать, что ни один из них даже мысли не допускал о подобном конце. Конечно, одним этим нельзя объяснить наши неудачи. Тут дело не в беспечности. Баграмян, например, еще до начала войны отправил к западной границе несколько дивизий, но, тем не менее, Киев был сдан практически без боя. Так рассказывали ребята с нашего курса, бывшие в лагерях под Львовом.