– Мне выезжать, товарищ майор? – спросил я.
Комбат досадно махнул рукой.
– Не надо! Смысла уже нет, поезд ушел. – Морщась, он стал тереть ладонью лоб. – Ох, голова болит, просто раскалывается. С ума сойдешь с вами!.. Паша, дай какую-нибудь таблетку, что ли? А лучше накати стакан водки!
Оборин открыл дверцу тумбочки и присел рядом. Я стащил с себя напичканную магазинами, ракетами и гранатами безрукавку и бросил ее на койку. Та закачалась на скрипучих пружинах.
Мне показалось странным, что Петровский так быстро изменил свое решение. Может быть, он проверял, как я отреагирую на его приказ?
– Это кто, твой сын? – удивленно протянул комбат, рассматривая снимок мальчика. – Здоровый парень! Сколько же ему лет?
Оборин не ответил. Он разливал водку из трехлитровой банки по стаканам. Я взялся резать сало, хлеб и луковицу. Худой мир лучше хорошей войны. Комбат, беззвучно шевеля губами, загибал на руках пальцы.
– Уже шесть лет? – Он смотрел на Оборина и думал о чем-то своем. – Неужели уже столько прошло? Как же мы быстро стареем, Паша… А это?
Он приподнял лист плексигласа, вытащил оттуда другую фотографию и близко поднес ее к глазам.
– «Все на субботник»… Это мы, что ли, с тобой? Эх, зеленки ясноглазые! – Петровский положил фотографию, откинулся на спинку стула, залпом выпил водку, а потом закурил, глядя в потолок. – Куда же это все ушло, а, Паш?..
Оборин сделал глоток из своего стакана и поставил его на стол. Отщипнул кусочек хлеба.
– Никуда не ушло, Сергей. Все осталось.
– Осталось… – эхом повторил комбат. – Тогда почему мы с тобой перестали понимать друг друга?
Петровский взглянул на меня. Я понял так, что мешаю разговору, и встал, чтобы выйти, но комбат махнул рукой:
– Сиди, сиди!
Эти разговоры мне, откровенно говоря, нисколько не были интересны, но я снова сел.
Комбат разглаживал ладонью фотографию, глядя на Оборина.
– Да, – повторил комбат. – Мы перестали понимать друг друга. И не пойму, почему? Ведь все хорошо у нас с тобой складывалось – и дружба, и служба. Нам даже завидовали… Ну чего молчишь, как словно язык в жопу засунул?
Оборин выпрямился, вытирая руки полотенцем, бросил его на спинку койки и сел за стол.
– Не знаю, Сергей. Мы очень разные с тобой люди, а в молодости это не так было заметно… – Оборин снова поднял стакан. – Ты хочешь самоутвердиться, подавляя более слабого. У тебя недолеченный комплекс неполноценности. Ты способен проявить себя только на войне, потому что в мирной жизни ты полное ничтожество, ноль, пустое место.
– Интересно, – качнул головой комбат, с прищуром глядя на Оборина. Как ни странно, эти слова вовсе не задели комбата. Во всяком случае, внешне он не проявлял никакой агрессивности. – Не слышал еще о себе такого.
Он наполнил свой стакан, сделал глоток и занюхал долькой луковицы.
Мы пили водку и молчали. Комбат, не отрывая взгляда, смотрел на фотографии.
– Сына-то как назвал?
Оборин долго не отвечал.
– Серегой назвал.
Комбат замер, поставил кружку на стол, встал и вышел на лоджию. Через минуту мы услышали его голос:
– А не искупаться ли? Что-то очень душно сегодня.
Он спрыгнул вниз и зашуршал по песку. Мы слышали, как где-то в темноте плещется вода, ухает и фыркает Петровский. С озера доносился негромкий, низкий голос:
– Не мани меня ты, воля, не зови в поля!.. Пировать нам вместе, что ли, матушка… земля?
Я слушал эту немыслимую среди непроглядной черной ночи и немых гор песню и с трудом представлял себе крепкого, рослого комбата, лежащего на темной глади воды, широко раскинувшего руки… Это было не похоже на Петровского.
Песня оборвалась так же внезапно, как и началась. Через минуту комбат уже стоял на лоджии, мокрый, с блестящей гладкой кожей, и расчесывал волосы.
– Брось-ка полотенце, Паша!
Он энергично, до красноты растерся, оделся, подошел к столу и сдвинул стаканы на край стола.
– Жаль, Паша, мне тебя. Жаль… Но, увы!.. Земля создана для сильных. Мораль меня не интересует. Мертвые солдаты по ночам не снятся. Мы винтики и делаем одно большое дело. И запомни: я давил слабых и буду давить. И пощады от меня пусть никто не ждет.
Он сунул руку в нагрудный карман, вынул сложенный вчетверо лист бумаги и бросил его на стол.
– Читай, миролюбец! И ты, Степанов. Пригодится на будущее.
Оборин взял лист, развернул его. Я сел рядом. Письмо было следующего содержания:
«Командиру батальона. Объяснительная записка.
Докладываю Вам, что сегодня на мне было произведено неуставное взаимоотношение. Очень болея за честь коллектива и желая с честью выполнить интернациональный долг по защите свободолюбивого афганского народа, я хотел вступить в бой с бандой душманов. Но ком. роты к-н Оборин П. Н. решил не трогать банду, а отпустить ее своей дорогой, потому что у него замена, он не хотел рисковать, и он спешил в роту. Когда я пытался выстрелить в главаря, с-нт Сафаров Г. сбил меня с ног, а к-н Оборин ударил меня. А потом еще и его заменщик (фамилии пока не знаю) обещал мне разбить лицо. Требую наказания вышеуказанных лиц. Рядовой Киреев Н. С.».
В записке была сделана масса ошибок.
– Ну, что скажешь? – спросил Петровский.
Оборин сложил лист и протянул его комбату.
– Никогда не думал, что у Киреева так плохо с грамотой.
– Это сейчас меня меньше всего интересует. Ты отвалил ему пиздюлей?
– Отвалил. Причем с большим удовольствием!
– Что ж, тогда будешь объясняться перед прокурором, – жестко произнес Петровский. – А я умываю руки.
– Не забудь только докладную прокурору написать.
– Слушай, Паша! – взревел комбат, густо краснея. – Ты меня совсем за падлу считаешь? Святоша, мать твою! А я, значит, дерьмом заниматься должен… Ну что ты целку из себя корчишь?!! Тебе ведь совсем не хочется садиться в следственный изолятор! И ты хочешь, чтобы я тебе помог, и надеешься на меня, и правильно делаешь, что надеешься. Потому что я не забыл нашу дружбу! Я не предатель и не подонок! И ты в этом убедишься! На! Бери! Я отдаю тебе это письмо, делай с ним что хочешь!
– Письмо мне не нужно. Оно адресовано тебе, – спокойно ответил Оборин и встал.
– Сядь! – рявкнул комбат. – Я тебя не отпускал, потому что это еще не все. Будь добр, ответь мне: почему ты не доложил об аресте Степанова?
Оборин мельком взглянул мне в глаза и ничего не ответил. Я хотел ему крикнуть: «Паша, я никому об этом не говорил!», но мне стыдно было оправдываться. Пусть думает обо мне, что хочет. В эту минуту в дверь постучали, и в комнату вошел дневальный.
– Товарищ майор, лейтенант Железко вышел на связь.
Петровский кивнул мне:
– Узнай, что у него там?
Я выскочил в коридор и побежал к радиостанции.
– Буря слушает, прием!
Сквозь треск и шум помех я услышал далекий голос Железко:
– Буря, докладывает ноль-третий! Нахожусь в квадрате «Семь-Бэ», по улитке «четыре». Трофеев нет. Как поняли, прием!
Я почувствовал, как во мне все похолодело.
– Ноль-третий, повторите, не понял вас! – закричал я в микрофон.
– Трофеев нет, ни одной единицы. Мы все обыскали. Ничего нет. Возвращаюсь…
– Ну что там? – спросил комбат, когда я зашел в комнату. Оборин сидел на койке, закрыв глаза, будто спал. Я успел заметить, что письмо по-прежнему лежит на столе.
– Железко возвращается без оружия.
– Что? – хрипло выдохнул Петровский и привстал. – Что значит – без оружия?
Я заметил, как рядом со мной напрягся всем телом Оборин.
– Это значит, что его там нет. Ни одного ствола…
Комбат вышел на середину комнаты, за ним с грохотом упал стул.
– Ну, курвы копченые! Я прямо не знаю, что с вами делать! Я вообще не знаю, что с вами делать! Это какой-то идиотизм, а не служба! Вы хоть понимаете, похуисты, что произошло?!