Пятнадцатиминутный путь казался полуторачасовым. Лишь поставив машину во дворе, Марио позволил себе передохнуть и подозрительно осмотрелся. Двор был пуст, в садике никого, окна в блоке светили ровным жёлтым светом. «Я трус и тупица, как же сразу не сообразил: кто в такую погоду будет к полуночи на улице торчать? Конечно, никто. Ну, а в блоке? И в блоке вряд ли. Давай, вылезай, всё равно придётся рано или поздно». Марио ещё раз осмотрелся, вздохнул и вышел из машины, захватив дипломат, — осторожно, неслышно. Повёрнут ключ в дверце. Теперь до блока. Марио привалился к двери подъезда снаружи. Внутри вроде тихо, ни голосов, ни возни. Открываем. Никого, тишина. Остаются шесть ступенек до первого этажа и четыре лестничных марша до третьего. Нервы вырабатывают последний ресурс. Ещё, ещё и ещё ступенька…
Когда до квартиры остался всего один пролёт и две соседних двери уже были видны, Марио обессиленно остановился на лестничной клетке, опустил дипломат на бетон и прижался головой к перилам. Он счастливо избежал всех опасностей, его уже никто не достанет, его карманы никого не интересуют, никому не нужны, и он сам никому не нужен. И Филиппу в том числе. «Ну и что ты психовал, болван? Почти дошёл, вон, в пяти метрах от тебя мама, папа и горячий ужин. Да, Филиппа нет. И не будет. А ведь всё это ты делал из-за него, но зря. Изощрялся зря, старался зря, боялся зря, сходил с ума зря. Он собирается охмурять Маргариту, волочиться за Аней, спать с Аллой. С кем угодно, только не с тобой. Даже если бы знал, что люблю, всё равно бы не ответил. Точка».
Марио сдался, в глазах стояли слёзы, сердце бешено стучало и не желало унять своё биение. Я беру дипломат. Поднимаюсь. Десять ступенек. Звоню. Привет. Вхожу.
— Мальчик мой! Как устал, бедненький!
— Да нет, ничего. — Марио с трудом оторвал спину от двери, к которой было прислонился, и поплёлся в столовую.
— Как «ничего»? Давай, давай куртку. Сейчас я с ужином…
Мать Марио, черноволосая красавица-итальянка Лаура, в молодости обладала ослепительной, передавшей свою белизну сыну кожей, со временем принявшей ещё более благородный оттенок слоновой кости. Изысканную бледность овала её лица лишь немного портили наметившиеся носо-губные складки, но тяжёлые веки увеличивали глаза и придавали внешности тот своеобразный шик, на который так легко западают мужчины. За неимением всего этого четверть века назад Валерий Вениаминович был очарован великолепной фигурой и увёз южную красавицу, встреченную на каком-то международном симпозиуме, в бескрайние, часто заснеженные зимой просторы своей родины. Восприимчивая ко всему новому, Лаура быстро освоилась в чужих краях и уже давно говорила по-русски практически без акцента. Она ценила мужа, но обожание к сыну частенько навлекало на супруга праведный гнев: ныне жена считала, что на долю Марио выпала самая объёмная и суматошная часть работы в кооперативе.
Лаура скрылась на кухне, проверила жарящуюся картошку, котлеты и пулей вылетела обратно с бокалом вина:
— Выпей. Красное, сухое — согреешься. Марио! Да у тебя слёзы в глазах! Что стряслось, что такое? Тебя обидели, унизили?
— Да нет, ничего, — повторил Марио и затряс головой. — Ничего, всё в порядке и даже лучше. Я просто… Это пройдёт…
— Как «просто»? Как «пройдёт»? Ты же плачешь уже! Валерий! Выйди, выйди-ка побыстрей! Смотри, до чего мальчика довёл! Он львиную долю работы на себе тащит, наверное, уже мозоли на руках рулём натёр. Посмотри, какой бледненький, как устал, как нервничает!
По щекам Марио действительно текли слёзы, и это видели его родители! Положение становилось невыносимым, надо было что-то делать, и Марио попытался успокоить мать:
— Ничего страшного, это истерика, разрядка, пройдёт через минуту. Ничего плохого не случилось, я просто струхнул немного, не волнуйся, сейчас расскажу.
За ужином, обжигаясь картошкой и изрядно сдабривая томатной пастой котлеты, Марио вкратце поведал родителям, усевшимся за столом, о своём краснобайстве у Евгения. Он потихоньку приходил в себя, и Лаура уже дважды выбегала на кухню за хлебом и добавкой.