— Ну вот ты и оказался в воровской малине. Определённо, все бандюги.
— Э, пап, ты от жизни отстал! — Филипп был так благодушен, мать смотрела на него такими счастливыми глазами, картошка и котлеты были так вкусны, что сын решил растолковать отцу положение дел: — Никаких бандюг! Они все нынче примерные и законопослушные кооператоры, занимаются частным предпринимательством, шагают в ногу со временем. Пойди докажи, что они нечестно свои миллионы нажили, что их прилавочек с нанятым продавцом-мальчишкой и десяток пирожков за стеклом являются просто фикцией и к их капиталу никакого отношения не имеют. Пойди докажи, что они купили эти пирожки в ближайшей забегаловке для виду, и их кооператив с каким-нибудь весёлым названием типа «Чебурашка» или «Толстячок» — просто ширма для отмывки бабок. Кто будет в этом разбираться, если они ментов регулярно прикармливают, следователей смазывают, а суд вообще на корню куплен?
— Это тебе Марио рассказал? Если нет и сам дошёл, то хвалю за проницательность.
— Спасибо. А, кстати о Марио. Надо ему позвонить, спросить, как добрался. А то при нём деньга крупная была на материалы, он всё волновался, — вспомнил Филипп и, подойдя к телефону, совершил тот самый звонок, который привёл к таким неожиданным выводам и Лауру, и Марио. — Уу, мамусь, — возвращаясь к столу мимо Надежды Антоновны, сын обнял её за плечи и задышал в шею, — чертовски вкусная картошка, гран мерси!
— На здоровье, на здоровье. — Мать ещё раз оглядела сына, донельзя довольная и положением дел, и настроением Филиппа, и его вежливостью, и его лаской. — Работничек! Умаялся?
— Ничего, терпимо, тем более туда и сюда с ветерком, на колёсах. А, а Марио, — Филипп рассмеялся, — несколько бисквитов у Маргариты умял, а сейчас тоже с картошкой и котлетами расправляется.
— А сколько лет твоей прекрасной Марго? — поинтересовался отец.
— Что-то около тридцати семи-тридцати восьми, но будь спок: выглядит не старше своей девчонки-горничной.
— Да, когда женщина так обеспечена и не работает… — протянула Надежда Антоновна, первый раз за весь вечер завистливо вздыхая.
— Не волнуйся! Дай бог, раскрутимся с Марио в следующем году, подпишем на застройку весь их покер — и тебя так же обеспечу!
— Ну, «так же» — это ты перебрал, — возразил отец.
— Хорошо, скажем «почти так же», — мирно согласился Филипп. — О чём там так увлечённо трещат? Ещё один Чернобыль грохнули?
— Нет, не Чернобыль. Оказывается, Сталин много народу зря пересажал, — пояснил отец. — Видимо, поэтому спустя тридцать три года после его смерти за колбасой километровые очереди.
— Нехитрая тактика, шито белыми нитками. Подносят к носу старую засохшую какашку, чтобы она закрыла свеженавороченную гору дерьма, и уверяют, что именно из-за этой какашки всё вокруг невообразимо воняет, — безапелляционно констатировал Филипп. — Не за столом будь сказано…
Он был доволен: его слушали и на работе, и у клиентов, его ценили, уважали, с ним считались, у него появились такие знакомые, и они от него зависели, он стал вхож в такие дома, его отвозили и привозили на машине, ему внимали, его боготворили и дома!
— Сейчас чайку, — спохватилась Надежда Антоновна и похвалилась: — У меня пирожки домашние, не из забегаловки — пальчики оближешь.
Блаженствовали все: Филипп после удачного дня наелся одним и предвкушал другое; отец обосновался у телевизора и прикинул, что у него в запасе остаётся не меньше часа, пока Филипп будет расправляться с пирожками, курить, умываться, раздеваться и снова курить; Надежда Антоновна плыла из кухни и обратно величественно, гордая своей миссией заботиться о кормильце. С сего дня она почти перестала пилить мужа, сетуя на его неудачливость и непрактичность: ну его, в конце концов, он имел какое-то отношение к появлению Филиппа, пусть сидит перед своим телевизором, а у неё самой дела поважней пустой критики, она должна печься о своём сыне и лелеять его. Филипп чувствовал этот отход и время от времени снисходил до проявления интереса к животрепещущим для отца темам, он сделал это и перед предпоследней за день сигаретой:
— Чего там ещё? Ивана Грозного из могилы не подняли?