Как многие, Филипп после пробуждения пребывал в дурном настроении. Как на многих, осенняя сырость и пасмурные дни наводили на него тоску. Он курил, изредка бросая взгляд на чёрно-белый экран. Затянутые в купальники девушки занимались аэробикой. «Предстоящий день будет недолог, но ведь и они должны знать, что за ним последует длинный нудный вечер. Так нет — дрыгаются себе и лыбятся во всю рожу. На панель бы шли, если энергии много, — всё больше пользы. Как же мне изменить ситуацию? А она требует изменения: я не хочу сидеть за дурацким столом с дурацкими цифрами из-за смешных ста двадцати рублей в месяц».
Легко гордо отчеканить, тем более про себя, судьбоносные слова о том, что положение невыносимо; гораздо труднее что-либо совершить, чтобы его развернуть. Хуже всего было то, что Филипп решительно не знал, с какой стороны браться за дело, хотя и ясно видел, на что ему нечего уповать. Сидеть на месте в надежде на то, что начальство разглядит способности и призовёт к великим свершениям, было глупо. Ждать помощи от родителей не стоило: сами по себе они значили мало, важных знакомых и друзей не имели, крупными суммами для подмазывания нужных персон не располагали. По этим же причинам забраковывались и остальные родственники. Единственное, что они могли предложить, — это позорное место в каком-нибудь кооперативе по пошиву одежды сомнительного качества и прочих шедевров народного творчества в стиле позднего советского модерна. В артельку наподобие обосновавшейся на первом этаже института, в котором работал отец, можно было устроиться без всякой протекции, но мысль о неквалифицированном труде после пятнадцати лет обучения Филиппу претила. Что надо было делать, куда бежать, где и когда, раз он целый день занят на работе, искать приемлемый вариант? На всё это не было ответа, даже проблеска дельной мысли не было, и Филипп решил до поры до времени на всё наплевать и вместо поиска работы заняться более привлекательными амурными делами. Однако они, как и трудовое поприще, после ближайшего рассмотрения особо радужными не оказались. Была Марина, и Филиппу правильно представлялось, что Марина была страстно готова на всё, но это «всё» он получал, соглашаясь на фиолетовый штамп в паспорте, то есть потерю свободы на долгий срок. Конечно, можно было расписаться, получить желаемое и через пару месяцев, пресытившись, расстаться. Это избавляло его от каких бы то ни было обязательств, но не избавляло бы от самой Марины, так как он продолжал бы с ней работать, видеться и, очевидно, выслушивать слёзные жалобы и горькие попрёки. Такая высокая цена за в общем-то ординарное Филиппа не устраивала. С Мариной стоило встречаться на тот случай, если чары Филиппа сделают её сговорчивой, но, пока это не произошло, встречаться фрагментарно, реденько и обязательно дистанцируясь и на свиданиях, и на работе. Оставалась ещё Лилия Андреевна — здесь были другие трудности. Ей было сорок лет, на которые она не выглядела, но они были. У неё был муж, и, вероятно, после долгих лет супружества чувства, тёплые поначалу (если они даже и имелись), выдохлись, но он был.
Филипп прошёл в спальню, развалился на родительском ложе и стал обозревать в высоком зеркале трюмо свою совершенную красу. Он любил иногда чуточку поиграть. «Не знаю, что и посоветовать тебе, дивное виденье, — говорил он своему отражению в зеркале. — Жизнь — чертовски сложная и запутанная штука. Не так уж много я разговаривал с Лилией Андреевной наедине — десять минут, умноженные на несколько раз, умноженные на три дня. Полтора, от силы два часа. Не так уж много, но достаточно для того, чтобы вбросить ненавязчивый намёк на неотторжение возможного перехода разговоров по душам в действия по телам, а этого намёка не было — наоборот, разъяснялись достоинства Марины и Светы. Правда, было немного двусмысленное прощание в пятницу, и если предположить, что в каждой шутке есть доля правды, то… А она сама как женщина не может ожидать от меня первого намёка? В таком случае я сплоховал, не догадавшись перевести шутливый разговор во фривольный, но я уже назначил свиху Маринке, а Лилию Андреевну уже поджидал муж… Какого чёрта! Почему я должен бегать за сорокалетней женщиной, и, даже если догоню, где мы будем встречаться, как после остановить это по своему собственному желанию и без нудных неприятных последствий?»
Филипп часто откровенно недоумевал, и недоумевал справедливо, откуда у него могут появляться проблемы с женщинами, но проблемы были, и причиной этих проблем был он сам. Привередливость, максимализм и самомнение, естественно сопровождающие молодость и привлекательность, складывались с бытовыми помехами, неизбежно встающими перед непрактичной бедной юностью, и превращали тьму поклонниц, покорно укладывающихся в штабеля, в случайные нечастые встречи*.
------------------------------
* Против своей воли и с тем же недоумением должна признать, что и сама не единожды становилась свидетельницей подобных неурядиц у отмеченных прекрасной внешностью представителей сильной половины (прим. автора).
------------------------------
Конечно, создавшееся положение легко объяснялось капризами бога, который, даруя красоту, далеко не всегда прилагал к ней комфорт и процветание, но во второй половине восьмидесятых двадцатидвухлетнему парню не приходило в голову пропускать извивы своей судьбы через прихоти высшего произвола, и Филипп чертыхался, посылал подальше жизнь вообще и мужскую природу в частности и никак не мог определить, как вести себя с Мариной и Лилией Андреевной на следующей неделе. Звонить первой он не собирался, идти напролом со второй не решался и в конце концов решил с понедельника действовать по наитию или как бог на душу положит, а пока ни о чём не думать и спокойно заниматься завтраком.