Неделя, на которую Лилия Андреевна отсрочила Филиппу вручение библии, хотя та преспокойно лежала у неё дома, не востребованная интересом мифической племянницы, подходила к концу, а женщина всё ещё не могла решить, как же ей себя вести при предстоящем визите парня. Золотое правило Каренина легко смывалось более авантюрным и, следовательно, более влекущим «если нельзя, но очень хочется — значит, можно», но Лилии Андреевне было неясно, очень ли хочется ей на самом деле. В Филиппе не было того защитного лоска благоустроенности и привычного комфорта, который делает из любого мужчины глыбу льда, давно зачерствевшую для каких бы то ни было чувств, и безусловно повышает ценность победы; с другой стороны, именно отсутствие этой брони являло его беззащитным и притягательным: пальцы теплели, предвкушая больше наслаждения в проскальзывании под вязку простого джемпера, нежели в расстёгивании безукоризненной рубашки, заключённой в удавку дорогого галстука. Подобие почти материнских чувств проснулось в Лилии Андреевне, она изощрялась в своих фантазиях так прилежно, что последние сомнения наконец отпали. Муж уехал — ситуация сама разворачивалась к ней лицом. Завтра вторник — она вбросит своё приглашение, а там — будь что будет. Если мальчишка не оробеет слишком сильно, пойдёт на сближение сам. Ей надо будет только уверить его в том, что любые обязательства и с той, и с другой стороны излишни, никто никому ничего не должен обещать, каждый должен принимать всё, не требуя никаких объяснений. Нежелание, отход, прекращение, другая связь безусловно возможны. Короче говоря, максимум свободы и минимум ответственности.
Сорок лет, прожитых ею, думала Лилия Андреевна, позволяют ей смотреть на вещи более холодно. Конечно, она ясно представляет, что очарована красотой Филиппа, но она ясно представляет и то, что это очарование не может быть вечным. Она не рассматривает Филиппа компенсацией за то, что у неё понемногу начинает выступать живот, опадает грудь, и разрыв, отделяющий её возраст от времени ухода на пенсию, неуклонно суживается, но поймать в уже рискованные для авантюр годы юное цветение и выйти из этого приключения, когда страсть естественно утихнет, с достоинством и в своих собственных глазах, и во мнении окружающих почётно. Обретение ещё раз утвердит её как женщину и личность — вот что несёт Филипп помимо наслаждения тела. Добавляется также извечное женское любопытство: как поведёт себя этот красивый парень, как он во всём разберётся, что она увидит, когда покровы спадут, до каких пределов дойдут его и её чувства, как быстро иссякнут? Кроме того, ничего прямо не подтверждая, но храня интригующее молчание, изредка прорываемое лёгкими намёками, Лилия Андреевна даст понять Марине, что в игре такого рода молодость и добропорядочность отнюдь не абсолютные величины. Из всего этого следует, что игра стоит свеч — решено: завтра она выступает!
До знаменательного вторника у Филиппа состоялось ещё одно свидание с Мариной, которое принесло весьма сомнительные впечатления, впрочем, легко предвидимые: Марина охотно целовалась, позволяла Филиппу распускать руки, хоть и пыталась делать при этом недовольную мину, но после надолго погружалась в нудные рассуждения о том, как редка нынче благовоспитанность и часты неприличные поползновения. Когда Филипп втолковывал Марине, что поползновения могут оставаться пристойными, даже если пойдут гораздо дальше того, что представляли только что, девушка краснела как аленький цветочек и нежным голоском просила пощадить её скромность и перестать хулиганить. Филипп чертыхался про себя и отвечал, что холод одной стороны, вероятно, приведёт к тому, что и с другой тёплые чувства трансформируются в чисто рассудочное обожание, хоть и философское, и благонравное, но ни к чему не взывающее, ничего не требующее, никуда не ведущее и, следовательно, быстро выдыхающееся. Марина вздыхала и говорила, что настоящая любовь безвозвратно ушла в прошлое; Филипп замечал, что, если она окончательно туда канула, не грех отправить ей вдогонку и все ей сопутствующие догмы: лучше пусть спокойно отомрут, а не виснут на плечах, выхолащивая всё живое, и не плесневеют в мозгах, оглупляя умы.
Марина простодушно полагала, что её любовь должна вызвать в Филиппе готовность самопожертвования и позволить ему заклеймить свой девственный паспорт; Филипп считал, что его страстные порывы должны смести ветхозаветные условности, доставить обоим массу удовольствия и сделать из Марины полноценную женщину без всяких плёночек, почитавшихся разве что при царе Горохе. Филипп выигрывал, потому что неизведанные ощущения, влёкшие Марину к грехопадению, манили её тем сильнее, чем быстрее сгущался сумрак, чем таинственнее и прекраснее темнели в нём серые глаза, и не задевали Филиппа прелестью запретного плода, так как уже были ему известны. Филипп выигрывал, потому что не подводил под любовь никаких условий и в общем-то низкого желания захомутать; более того: если бы Марина сдалась, и дело дошло бы до явных последствий в виде её округлившегося живота, то, вероятнее всего, Филипп женился бы на Марине, так как некоторый набор понятий об ответственности у него всё-таки имелся. Филипп выигрывал, потому что легче любил и любил не одну: кроме Марины, у него были разовые интрижки и изрядная доля азарта и интереса в отношении Лилии Андреевны. Марине доставалась лишь часть чувства, у неё же самой был единственный свет в окошке: думать о ком-либо ещё ей было просто противно. Филипп выигрывал, потому что был красивее, старше, опытнее, сдержаннее, видел перед собой цели реальнее и Марину держал более в уме, чем в сердце. Филипп выигрывал, но, подобно преимуществу в футбольном матче, его превосходство не перерастало в качество и выражалось только в том, что в этом обоюдном лавировании он чувствовал себя спокойно, а мысли Марины частенько полнились смутными подозрениями.