— Во-первых, по насыщенности превосходит мамин предполагаемый сюжет, что естественно: мужские мозги женским не чета.
— Могу успокоить маму словами Марио о том, что без сюжета его идеи тянут только на публицистику.
— Это он из скромности и чтобы мать не травмировать.
Филипп придерживался того же мнения и решил не заострять неравенство:
— А по существу?
— На отлучение от церкви Марио, бесспорно, заработал, особенно в параллелях насаждения христианства и фашизма. Вторичность христианства, самодостаточность европейской цивилизации без него, количество зла, свобода выбора, противоречия развития общества и религиозного догматизма — да тут тем больше, чем у Толстого. А больше всего поражает смелость Марио: он не боится идти против складывающегося сейчас положительного отношения к религии. Он неправ только в одном: православие надо пестовать как естественную и единственную идеологию страны, в которой строительство коммунизма целью уже не является.
— Он и ставит православие выше католицизма, если ты о том каркасе, без которого обоснованность величия и самого существования государства не так убедительна.
— Да, я это имел в виду, но это — лишь подспорье, которым удобно тыкать Западу в разжиревшую морду. А в целом… треть мировых природных ресурсов надёжно прикрывается ядерным щитом, а не библией, что мы и делали с 49 года без Христа за пазухой.
— Но вера всё-таки жила в сознании людей, — возразила мать. — У меня на работе многие верят, даже состоящие в КПСС.
— Ну и пусть верят, только вот что подозрительно: допускаю, что верит большинство — почему же раньше они верили и помалкивали…
— Потому что коммунизм исключал религию.
— Да, с этим все мирились, верили и помалкивали, а теперь как с цепи сорвались: верят и в церковь тучами набиваются, в мечети башками в землю намазываются, прут под объективы телекамер и показывают, какие они примерные и богопослушные, — это больше смахивает на пустословие и правильные позы на очередном съезде КПСС, чем на настоящую веру. Да и что такое настоящая? Кто убеждён в том, что мудрый дядя сидит на облаке и взирает с небес на дела человеческие, оценивая грехи и добрые дела, кто убеждён в том, что гроза — это езда по небу Ильи-пророка, а гром и молния — это грохот его телеги и сверкание лязгающего железа колёс? Это невежество столетней старухи, которая крестик ставит вместо подписи и едва читать научилась, а не вера. Она не может быть доказательной полностью, она не может быть доказательной по определению, но, веря, мы должны больше опираться на Бехтереву, а не на библию. Должны же у человека быть разум, осмысленный подход, собственный взгляд, индивидуальная интерпретация — и Марио это показал, отказываясь от явных глупостей и несоответствий. Ничто в мире не может быть абсолютно белым, тем более спустя две тысячи лет после своего рождения, да и само рождение — грех: выпуская в мир новое, мы сначала отодвигаем, потом тесним и наконец убиваем старое. Верите — храните это в себе, сознавайте в себе это чувство, делайте это без громких слов. Когда с обрыва срываются две бочки, больше наполненной вином грохочет пустая — это и происходит сейчас. Спроси у любого на улице, кто наизусть «Отче наш» знает, — мигом заткнутся, а верят, видите ли, все… Люди — стадо; религия это использовала так же, как впоследствии этим пользовался коммунизм. Религия, правда, преуспела больше… во всяком случае дольше… Сначала «иже еси на небеси» пели, потом «Интернационал» вопили, теперь опять к псалмам вернулись. Смена впечатлений всегда оживляет и веселит, а то, что голова и тут, и там пустая — что за беда! А Марио в этом стаде быть не хочет, он видит и правильно видит в нём тупость, лживость и лицемерие. Он верит в бога, но верит осмысленно, умно, по-своему. Он яркая индивидуальность — честь и хвала ему!
Александр Дмитриевич был доволен, и причин для этого было великое множество: после установки кондиционера он блаженствовал в мягком микроклимате, а не прикидывал, на сколько градусов может понизиться температура в квартире, если из неё исчезнет мобильный шестидесятипятикилограммовый радиатор в лице законной супруги, прогревающий близлежащее пространство до 36,6 по Цельсию; он убедился в том, что любимый им Марио не только красив и добр, но и умён и смел, — это доказывало и правоту самого Александра Дмитриевича в его уважении к приятелю сына, и обоснованность его симпатий; как любящего читать и размышлять над прочитанным, его привлёк эксклюзивный самиздат под авторством Марио, который своим содержанием с лихвой искупал скромность объёма, он понравился ему тем более, что Марио правильно уловил и людскую мерзость в общем, и лживость официальных построений в праве и морали в частности; он приходил в восторг от того, что Марио вбросил несколько тем, комментировать которые можно было практически бесконечно, так как они увязывались с постоянно меняющейся ситуацией в мире; Александр Дмитриевич снова чувствовал себя на высоте по сравнению с женой, хоть и верно оценившей значимость напечатанного, но выразившей своё восхищение лишь четырьмя словами, тогда как сам он сделал такой лаконичный и конструктивный разбор; больше же всего он был рад тому, что Марио посрамил Надежду Антоновну, с ходу, без всякой подготовки, экспромтом за какие-то полчаса изложив идеи, до высот которых супруга, какие сюжеты ни измышляла бы, никогда не добралась бы. Александр Дмитриевич был уверен, что жена не создаст ничего гениального, но состряпать удобоваримое чтиво она могла: муж признавал эту возможность за каждым человеком, получившим высшее образование, свободно изъясняющимся на родном языке, грамотно пишущим, связывающим слова в предложения и мысли в единое целое и имеющим для этого достаточное количество свободного времени. Досуга у Надежды Антоновны было в избытке даже в школьный период: часы, отданные работе, были немногочисленны, домашние хлопоты — необременительны, особенно с учётом того, что благодеяния Марио основательно их облегчали, сын стал взрослым, подолгу отсутствовал дома и не требовал постоянного родительского надзора; летом же супруга ощущала себя практически всё время свободной. Кондиционер избавлял от необходимости подолгу отдыхать после возвращения с улицы и подогрева обеда в кухне, деньги — от большой стирки и генеральной уборки. Надежда Антоновна сориентировалась, схоронила недовольство Марио в глубинах своего сердца, умерила свои порицания и, не примкнув к стану победителей вполне, стала пользоваться выгодами своей новой позиции. Ей даже удалось немного похудеть, заменив изрядную долю хлеба в своём рационе салатами, фруктами и овощами, никогда не переводящимися ныне в холодильнике. Она снова похорошела и подтянулась, как прошлой осенью. Она не была упрямой и дубиноголовой настолько, чтобы не понять правомерность взглядов Марио и право их иметь, тем более после прочтения написанного им. Хула общества значит очень мало, когда ты защищён от тягот, испытываемых большей частью этого общества; кроме того, эту хулу легко и, что самое главное, справедливо можно наречь завистью. Наконец-то Надежда Антоновна могла вздохнуть с облегчением; уразумев это, она очень близко подошла к возможности оправдать Марио полностью и чуть ли не публично перед ним извиниться, но о неприятии к мужу она не забыла, хотя и тут вполне угомонилась: заботами того же Марио она перестала видеть в нём паразита, нещадно эксплуатирующего её руки на кухне, у таза и с веником; Александр Дмитриевич никогда не был неудачником агрессивным, буйно скандалящим, доходящим до рукоприкладства, пьющим, то есть входил в лучшую половину мужей или по крайней мере не состоял в худшей трети — и жене пришлось признать, что в этом плане судьба не обошлась с ней чересчур жестокосердно. Она естественно смягчала видение своего положения, как это всегда бывает у человека, сумевшего хорошо отдохнуть, сытно пообедать, перестать считать копейки в своём кошельке — в общем, попасть в комфортные условия, о которых раньше не приходилось и мечтать. Немного поморщившись, Надежда Антоновна простила мужу нищенскую зарплату и жалкое прозябание в разваливающемся институте: он не был виновен в смехотворности жалованья, и смешно было требовать от человека, проучившегося пятнадцать лет и проработавшего больше двадцати, на старости лет уходить в какой-нибудь кооператив лепить пирожки или мягкую игрушку. Но в своей снисходительности жена оказалась достаточно сообразительной, чтобы не умиротвориться совершенно, пребывала в состоянии полуготовности и пыталась предугадать дальнейшие события и возможные поползновения сильной половины. В отличие от мужа, она не собиралась противостоять ему в полномасштабной войне: в конце концов, именно с этим субъектом ей придётся доживать старость. Она не стремилась во что бы то ни стало обскакать супруга — её вполне устроило бы предъявление ему своей состоятельности. Она поставит его на место, собьёт спесь, вычеркнет из шеренги всезнающих провидцев и избавит от сопутствующих всему этому неуместных замашек — и баста. А пока посмотрит, что сынок сегодня притащил из магазина любовничка. И удалось