Всё это Александр Дмитриевич сознавал. Сперва он слегка досадовал на то, что помощь Марио большей частью разгрузила жену, но, учитывая немецкое пиво и практически исчезнувшие из обихода воркотню, страдальческое пыхтенье и вечные жалобы своей половины, позже решил, что и ему досталось не меньше. Стихнувшие стенания и уменьшившиеся габариты очищали и высвобождали пространство — и оно, вместе с флюидами, его пронизывающими, независимо от каждого из супругов снижало накал противостояния.
— Честь и хвала ему! — повторил Филипп. — Что мне в Марио всегда нравилось и нравится, так это его экстраординарность. У него свой взгляд, он вне трендов, вне сиюминутных запросов, вне течений и веяний времени.
— И тем подкинул для дискуссий ого-го! — добавил отец. — Месяцами можно толковать.
— Па, ты только не скатись к болтовне горбачёвской банды…
— Не волнуйсь, у нас высокие материи. По крайней мере, в «на;чать» и «форми;ровать» расставим ударения правильно.
— Высокие материи. А, — оживился Филипп, — я вспомнил последние серии в «Рождённой революцией» — там, где грабили ювелирный. Так тот, кто работал в магазине, ходил на собрания… ну, в общем, там обсуждались литературные произведения и, кажется, собственного сочинения. Мы тоже можем проводить совместные заседания.
— Это только если Антоновна Марио простит и пригласит его откушать тортик, которым намеревалась попотчевать его ещё в ноябре.
— Нет проблем. — Мать кивнула головой с царским видом. — Но одну идейку в противовес Марио мне всё-таки придётся озвучить. Для официального пользования ко благу страны нужны громогласные заявления о том, что вера и правда на нашей стороне. Если коммунизм у нас никто строить уже не собирается, то единственной идеологией, единственным стержнем остаётся вера. Это для просвещённого ума, для закрытого узкого общества, если хотите, для избранных можно сорвать маски и найти массу глупостей, несоответствий, противоречий, умалчивания и явной лжи в библии… как, впрочем, и в коране, и в древнегреческой мифологии — нельзя избирательно порицать только одно: ведь ничто в мире не может быть абсолютно белым, как изрёк наш Дмитрич. Ещё надо посчитать, где больше вранья наберётся.
— Но для этого надо знать абсолютную истину, а никто ею не вооружён. — Александр Дмитриевич не мог не улыбнуться самодовольно тому, что его процитировали и даже почти уважительно назвали «Дмитричем».
— Правильно, здесь бесконечные искания. Идеально для салонной беседы, для званых, для посвящённых. Это не средний уровень — это для иных мозгов, а самой широкой прослойке общества нужно другое: утверждение, что православие выше католицизма и прочего, из него выросшего и от него отпочковавшегося, упор на необходимость торжества незыблемых нравственных норм (не убий, не укради и так далее), обвинение гниющих западных демократий в лицемерии и оголтелости расширения личной свободы, перешагивающей через пределы, где затрагивается свобода другой персоны… да мало ли в чём ещё можно обвинить западную сволочь!
— Но Марио любит Европу, — возразил Филипп.
— Марио любит Италию, — поправила мать, всем своим видом показывая, что между Европой и Италией разница огромна, и снисходительно прощая своему чаду неточность, отнеся её к неопытности молодости.
«Антоновна умнеет не по дням, а по часам, — подивился Александр Дмитриевич. — А, впрочем, тем лучше: какой интерес воевать с откровенно слабым противником!»
Словно подтверждая его мысль, Надежда Антоновна продолжила, избавляя себя от возможных обвинений в плагиате:
— В чём я с папиком сошлась? А, в необходимости для империи силы титульной религии — кстати, это не твоя идея, Митрич, а императора Константина… Между прочим, христианство оказалось абсолютно беззубым и пришлось его насаждать сверху — и в Римской империи, и на её задворках, и в Киевской Руси.
— Зато к средневековью стало и зубастым, и огнедышащим, — дополнил отец, только что лишённый императором Константином совместно с супругой авторских прав на своё заявление о нужности пестования православия.
— Да, самые жестокие всегда вырастают из самых трусливых.
— Но иногда они были смелы…
— Да не отрывайтесь вы от главного! Ма, продолжай! — вклинился сын. — Значит, мы объявляем и демонстрируем верховенство нашей морали и нашей религии…
— И, защищая их от тлетворного влияния Запада, благополучно стираем с лица земли мерзейшие Штаты, когда бог приведёт к выходу из ядерного паритета с погаными янки, — вот такая война, зелёный, мне пристала. — И Надежда Антоновна послала супругу убийственный взгляд. — А после жиреем, не тратя уйму денег на оборонку, и ведём умные беседы.
— Тебе и сейчас не пыльно, да до выхода из паритета долгооонько, — протянул Александр Дмитриевич, — если вообще доживём.
— Я не размениваюсь по мелочам, — изрекла жена, взбив волосы на затылке и усевшись на диване поудобнее. — Если побеждать, то гада пожирнее, — и презрительно добавила: — А междоусобица позорна своей мелочностью.
«Однако! А я-то представлял безоговорочную капитуляцию!» — подумалось Александру Дмитриевичу.
Надежда Антоновна сделала паузу, чтобы сказанное верно оценили и крепко запомнили, и закончила уже буднично:
— В принципе, в официозе ничего плохого нет, когда он в меру. Религия — всегда узда для особо ретивых, еженедельный ликбез по телевизору… кстати, ликбез женского рода, а «еженедельная ликбез» звучит диковато.
— Да нет, колхоз-то тоже из среднего в мужской перекочевал, — вставил Филипп.
— А, да, что ещё? Займут умы, храм Христа Спасителя в Москве восстановят.
— О! Об архитектуре столицы: через несколько дней я отбываю в командировку в наш стольный град.
— С Марио полетишь?
— Не только и не полечу: Марио самолёт терпеть не может — поедем в поезде, возьмём СВ, в одном купе я с ним, в соседнем — Евгений Савельевич с телохранителем.
— Осмотр недвижимости и доводка до ума с прицелом на продажу? — поинтересовался отец.
— Так точно.
— По Маргарите скучать не будешь? Хотя там Лиля…
— Да, и так друг на друга похожи. — Филипп отметил про себя догадливость отца. Пользуясь тем, что мать вышла на кухню, он добавил: — Но идут только в качестве добавки — фрагментарным и ограничимся.