— А мне твоя милей и, что ни говори, современней — это немаловажно.
— Так. Ну, от лирики всякого рода нам придётся отвлечься. Два часа до отъезда, ещё к твоим надо заскочить. На выход!
Минут через двадцать Филипп пулей влетел в родительский дом и поставил две хорошо знакомые и, как всегда, изрядно набитые сумки на стол:
— Это вам компенсация за временную потерю кормильца, это, — из перегнутой посередине пачки денег, вытащенной из кармана, Филипп положил на стол примерно половину, — за моральный ущерб от предстоящей разлуки. Ма, разгружай в темпе, тару Марио ещё своей матери должен отвезти, она питает к этим сумкам особую любовь.
— А пиво есть? — поинтересовался отец.
— Несомненно, так что подключайся.
Александр Дмитриевич решил ухватить из финпомощи по крайней мере половину, а если получится, то слямзить и всю сумму, но совершить набег перед глазами своего чада было бы всё-таки не вполне пристойно, и он решил, не спуская глаз с Антоновны, продолжить разговор и заодно рассмотреть принесённые гостинцы. Пиво в любом случае надо было оттяпать — и Александр Дмитриевич поднялся с кресла, в котором штудировал очередную жуткую повесть о тюремном быте. Филипп кивнул на отложенный журнал:
— Что, опять что-нибудь про то, как следователь-женщина на допросе раздевается, чтобы задержанный кололся быстрее?
— Нет, на этот раз как спички вставляют в член и зажигают, чтобы в лазарет направление получить. А иголки…
— Ой, хотя бы про иголки помолчи, — перебила Надежда Антоновна. — Слушать и то противно, как такое писать можно, это же откровения потенциального садиста. Не порть мне удовольствие. — И с весьма плотоядным видом супруга продолжила выгрузку очередных подношений Марио.
— А ведь мама права. — Филипп тоже подключился к заполнению холодильника. — Все эти пикантные подробности для того и служат, чтобы замаскировать бездарность автора. Раньше сплошь про войну писали — теперь сплошь про тюрьму. Про войну ещё куда ни шло: хоть какой-то посыл к патриотизму… Кстати, Марио «Малая земля» нравится — и книга, и песня, и анекдоты про неё. Причём он говорит, что анекдоты даже выражают определённую долю симпатии.
— А что, Лёня важный был и представительный. Помню, как по телеку смотрела: кажется, в Финляндии или ещё где какой-то договор подписывали… Какой вид у него был значительный! Посмотришь — и сразу ясно, какая страна за ним, не то что это пятнистое отродье…
— И Андропов хороший был. Эх, ещё бы парочку лет протянул… Про Черненко говорить нечего, но этот меченый ублюдок точно всех до ручки доведёт, — в последнее время Александр Дмитриевич с удивлением подмечал, что во многом соглашается со своей второй половиной. — «Малая земля, священная земля, здесь мы не могли, не смели отступать. Малая земля, великая земля, ты моя вторая мать», — заностальгировал отец. Но он был прежде всего реалистом и поэтому, добравшись до вожделённого, круто сменил тему: — Вот оно, моё родное…
— Скорее всего, чужое, капиталистическое, — поправил Филипп, вытаскивая банки с «Баварией». — Владей, наслаждайся!
— И что бы мы без Марио делали! — умилялся отец.
— Его бы вместо Горбачёва! — вторила мать.
«Однако!» — отметил про себя сын, но вслух вступил уже по другому поводу:
— Итак, с пузом разобрались, с кошельком тоже — осталось с мозгами. Надеюсь, в моё отсутствие вы посрамите спички с иголками, вложившись в отечественную литературу под импортное пиво.
— Уж что-что, а спички с иголками точно, — подтвердил Александр Дмитриевич. — Антоновна не Достоевский, но этого… как там его, даже фамилию забыл… утрёт вчистую.
— А у тебя самого соответствующие планы в голове завелись?
— Пока только потребительские: «Малую землю» прочитать, раз ничего, я ж ещё не прикасался.
— Да она маленькая, за полтора часа прикончишь. Так, закончили? Сдавайте, и я поехал. От прощания на вокзале освобождаю: долгие проводы — лишние слёзы. Писать не буду — созвонимся. До скорого!
К чести Александра Дмитриевича надо сказать, что он не потешался ни про себя, ни вслух над влажными глазами Надежды Антоновны и выражением печали, установившемся на её лице после отбытия в Москву драгоценного единственного чада. Пока мать вспоминала прощальные поцелуи и промокала непослушные слёзы, отец, блюдя приличия, прикончил только одну банку «Баварии» и, немного подумав, решил не прикасаться к деньгам, оставленным Филиппом на столе: это выдавало бы низменность его натуры и алчность интересов и, учитывая важность момента и переполненность супруги материнскими чувствами, выглядело бы неуместным, почти непристойным. Не так давно муж установил, что волей-неволей, но с женой придётся считаться, и даже не расстроился, придя к такому умозаключению: Александр Дмитриевич был достаточно объективен и, высмеивая слепоту материнской любви, отдавал должное возобладанию здравого смысла и изменению отношения Надежды Антоновны к Марио. Собственно говоря, обоих вели перемены в материальном аспекте: если нет религии для пустых желудков и любовь вылетает в окно, когда бедность стучится в дверь, то духовное естественно начинает выступать на авансцену, когда на жару за окном можно не обращать внимания, холодильник забит до отказа на недели вперёд и количество купюр на столе легко перекрывает сумму жалованья за несколько месяцев. Александр Дмитриевич мог спокойно оставлять себе свою зарплату; одно сознание этого его расслабляло и убаюкивало; в этом состоянии он не артачился, если жена захватывала его на рынок, и невозмутимо шествовал за супругой, нагруженный сумками с картошкой и луком. Надежда Антоновна величаво возглавляла шествие и одобрительно кивала головой, щёлкая почти не похудевшим кошельком и предвкушая радость от того, что в магазинах остаётся запастись только хлебом и нет нужды выстаивать длиннющую очередь за куском дешёвого сыра и палкой подозрительной колбасы. Оба стали покладисты и сговорчивы; ожесточённые препирательства сменились лёгким подтруниванием — это укрепляло нервы жены и поддерживало тонус мужа. Александр Дмитриевич взял отпуск за два года (прошлым летом, якобы вкалывая в институте, он попросту спасался в его стенах от духоты и воркотни в собственной квартире), Надежда Антоновна была свободна практически до конца лета — невозможно было просиживать целый день друг напротив друга, не перекидываясь ни словечком.