— На курорт, что ли, собраться, поехать куда-нибудь? — Жена полувопросительно посмотрела на мужа.
— А какой смысл? — лениво ответствовал супруг. — Поезда летят в пропасть, самолёты падают, автобусы на встречке бьются, а теплоходы вообще… как его, «Адмирал Нахимов», кажется… брр… вся палуба кровью залита, а сверху из вагонов зерно сыплется — до такой жути даже америкашки не додумались в своём Голливуде…
— Ой, да не поминай ты это к ночи… Да, куда ни глянь, куда ни отправься, от опасностей не уйдёшь.
— Вот я и говорю, что смысла нет. Море и так рядом, в квартире и так прохладно, да и по какой путёвке тебя красной икрой обеспечат? — только набивайся в столовку с утра пораньше, а я вовсе не люблю пузо нагружать, как только глаза разлеплю.
— Ммда, — соглашалась супруга, мысленно благодаря Филиппа с Марио за то, что может свободно говорить о дорогой путёвке и ещё свободнее от неё отказываться — не как от недостижимого, а как от не достаточно хорошего. — Тогда, может быть, на днях по комиссионкам прошвырнуться? Тебе что-нибудь новенькое справить, а то твоему выходному костюму в обед двадцатник стукнет…
— Лучше уж сразу у Евгения на рынке отовариться: у него выбор наверняка богаче.
— Узнаю практичность супруга: определённо, собираешься к Евгению, как он вернётся, в доверие войти и предложить свои профессиональные услуги в производстве синтетических наркотиков. И взлетит Савельич не только как поставщик, но и как производитель…
— Вот ведь как голова у тебя неплохо стала варить!
— Ещё бы! Правда, явный криминал — дело скользкое. Придётся мне в церкви вместе с Маргаритой стоять, отмаливая мужнины грехи.
— Узреет тебя прекрасная Марго и спросит у Филиппа при очередном свидании: «Это как же вашу мать, извините, понимать?»
Супруги посмотрели друг на друга и безудержно расхохотались.
На следующий день Надежда Антоновна притащила домой тяжёлый металлический обруч; днём позже Александр Дмитриевич заявился в квартиру с гантелями; ещё через пару дней после похода по торговым точкам мужа действительно приодели. Всё шло радужно, весело и легко, но Филипп пока не возвращался из командировки, и мать захандрила. Конечно, она приучала себя относиться к сыну как можно более прохладно, конечно, она старалась умерить и материнскую любовь, и неустанное попечение, конечно, она даже преуспела в этих деяниях, если и не искоренив страсть и холение полностью, то хотя бы снизив накал и градус чувств. Разобравшись в своих желаниях, Надежда Антоновна поняла, что ей нужно только лишь перетянуть Филиппа на свою сторону и немного приструнить мужа, и перешла к анализу создавшегося положения. Неприязнь к матери быстро улетучилась из сердца сына: Филипп не был злопамятен и, постоянно черпая полными пригоршнями любовь Марио и пребывая посему в неизменно прекрасном настроении, не мог изливать на кого-либо недоброе чувство; он сознавал отход матери от ненависти к своему любимому и списывал ранее превалировавшее в ней на недалёкость женской натуры и заблуждения, от коих никто не застрахован; Филипп обнаружил в Надежде Антоновне приметы здравомыслия, несколько дельных идей и проект, который сам Марио (а он-то смыслит во всём!) назвал гениальным, — несомненно, мать исправилась. Не стоит упрекать женщину за грехи, если в их основе лежало почти пятьдесят лет, прожитых в несносных условиях коммуналки, — не стоит упрекать мать за грехи, которые уже искуплены. Они произошли из общей ограниченности общества — не стоит упрекать за вошедшее, не спросившись, извне. Они выросли из неистребимого материнского инстинкта — не стоит упрекать за природу вещей, в которой никто не волен. Не стоит упрекать за грехи, которые поняты грешившим. Надежда Антоновна, осознав неправомерность своих суждений о Марио, нашла в себе силы и достоинство изменить своё отношение к ранее хулимому, переформатировала своё мышление — не стоит упрекать за грехи частично искоренённые и частично трансформировавшиеся в добродетели. Иногда Филипп вспоминал Маргариту, иногда предвкушал предстоящее с Лилей и всегда был полон Марио до краёв — для досады на мать в столь великом количестве чувств просто не осталось места, сам Филипп для собственного же комфорта не желал пестовать в себе негативные эмоции — и, тихо сойдя на нет, вопрос был исчерпан и закрыт. Александр Дмитриевич, приобретя было нового союзника, опрометчиво не включил в свои построения забывчивость молодости сына, лёгкость его характера, быстро сбрасывавшего с души докучающее, и уничтожение этой докуки постоянно появлявшимися новыми впечатлениями, но, в отличие от своей жены, в глубине сердца всё-таки продолжавшей ревновать Филиппа, воспринял измену спокойно, с присущей себе ленцой, — просто припомнил не совсем к месту «изменят — рад был отдохнуть». Как у подавляющего большинства людей, и у отца, и у сына посыл к действию был сильнее самого действия. У Шекспира раздумье делало трусами окружающих его людей — чего ещё можно было ожидать от провинциала, заброшенного так далеко от колыбели цивилизации, культурного наследия античности, древних греков и римлян, раннего и Высокого Возрождения? В этой туманной, сырой, серой унылости все попытки создания чего-то оригинального заведомо были обречены, потому что творимое по существу являлось частной, десятой, двадцатой производной от истин и гениев юга и неизбежно вставало абсолютно бездуховным, явно напыщенным, выхолощенным, пустым, начиная от пьесок ХVI века и кончая бессмысленным бредом романтизма разлагавшихся уродцев ХIХ.