Нищий язык соответствует аналогичной духовности, вернее, её микроскопическим зародышам. Язык как информационное поле и содержание жизни общества, включающее нематериальные запросы, отвлечённые чувства и всё прочее, стоящее над базисом — явления взаимозависимые; богатство одного следует из богатства другого и в то же время обеспечивает его, а бедность означает убогость духа. Как человеку явятся тонкие переживания, если он не создан для этого, так как язык, на котором он говорит, и энергетика, в которой он вращается, этого не имеют, этого не предполагают, — и он остаётся без них; он остаётся без них — и языку не из чего, нечем, незачем обогощаться. Замкнутый круг. Общность, обходящаяся минимумом понятий, не может существовать в широком диапазоне мышления и чувств, ей нечего черпать из мозга и души, кроме подлых политических замыслов, фиктивных купюр и стремления к сытому спокойствию. Раздумье делает членов этой общности не то что трусами (они стали таковыми уже несколько веков назад) — дегенератами. И мотались эти дегенераты по свету, и пытались всучить нетребовательным вонючие носки Джексона, уверенные в их благоухании (то-то удача: для запаха, вони и аромата нашлись-таки разные слова, да кто будет разбираться в таких тонкостях!), как раньше были уверены в гениальности провинциального дилетанта-рифмоплёта. Наше счастье, что здесь мы уже избавлены и от того, и от другого…
В то же самое время на востоке Европы, взяв на вооружение мудрость, широту души и лень (в данном случае эти понятия абсолютно тождественны), люди не только отдали богу естественно причитающийся ему произвол, но и предоставили ему свои собственные возможности, наречённые в совокупности свободной волей. Гениальный ход! Отказавшись от своего актива, мы взвалили на плечи господа нашего вслед за свободой и ответственность за наши судьбы, так как нами они, за неимением этой самой свободы, уже не контролировались. Независимость — то состояние, когда от тебя ничего не зависит, свобода — исторически осознанная необходимость. Независимые, поскольку ничего не решали, и свободные истинно, поскольку были избавлены от необходимости, то есть надобности, неизбежности, принуждения, люди обрели благо думать что хочется и делать что вздумается. Освобождённый от оков, ставший вольным разум объял неизмеримые просторы духа и повелел телам расположиться на одной шестой земли (конечно, спасибо и провидению — благословившему, допустившему и одобрившему). Соответственно величине поступивших в наше владение просторов ума, души и тела оформился и язык — богатейший в мире. Та, которую нельзя понять умом, считывается сердцем; та, которую нельзя измерить общим аршином, простирается потопленными лугами, на которые сбежали снега с окрестных гор, на земле и гусей крикливых караваном в небе…
Но оставим гниющую западную мелочь, огромную Святую Русь, высокие материи и спустимся на землю (!) к отцу небесной (! — обворожительно) красоты, вернёмся к его посылу и действию. Мудрый в своей лени, ленивый в своей мудрости, ранее Александр Дмитриевич мог предполагать в будущем развод и разъезд, но, поразмыслив на досуге, решил ничего не предпринимать. При словах «развод» и «разъезд» ему мерещились беготня по судам, мрачные душные коридоры, изучение расписания приёмных часов и дней, приклеенного на каких-то дверях, стояние в очередях с кипой бумаг в руках, бесконечные телефонные звонки и походы по квартирам, за которые затребовано будет наверняка больше того, что в них будет предложено, в которых в первый же день обнаружатся изъяны, не упомянутые хозяином при переговорах, и телевизор будет показывать определённо хуже, — все эти страхи, конечно, расхолаживали, да тут ещё выяснилось, что Александру Дмитриевичу не от чего бежать и не с кем разводиться: духота в квартире сменилась прохладой, дешёвая колбаса — датской салями, скучная вермишель — чёрной икрой, а толстая, ворчащая, ограниченная жена перевоплотилась в подтянутую, похорошевшую, поумневшую и уверенную в себе женщину. Телевизор можно было смотреть сколько угодно, вонь варящегося в баке белья больше не беспокоила, и никто не заставлял Александра Дмитриевича, боявшегося высоты, каждый месяц лезть наверх и стирать пыль с карнизов, как будто, сидя в кресле или на диване, эту пыль можно было различить на пятиметровой высоте… Наконец-то семья постаралась для отца и мужа; глава был окружён комфортом и, имея свободу и возможность поступать как угодно, решил не бежать от добра и не связываться с нудными хлопотами: благо потеряешь, а хлопот не оберёшься. В общении с женой даже не проскальзывали сыпавшиеся ранее непрестанно обидные прозвища, едкие реплики, злая ирония, насмешки, обвинения в тупости и соболезнующие взоры: муж уже; утвердился, уже; нанёс сокрушительное поражение — и не мог не оценить положительно изменившееся отношение супруги к сыну и к Марио, исчезнувшие жалобы и попрёки, сброс веса, подтянутость, умные мысли. Филипп разделил свои симпатии поровну между отцом и матерью, а потом и вовсе уехал — супругам не за кого стало бороться, некого перетягивать на свою сторону, они остались наедине друг с другом — и угомонились, по молчаливому уговору решив не продолжать междоусобицу и унизительные дрязги. Александр Дмитриевич рассудил, что ничего не потеряет, не ведя войны и не съезжая с квартиры, если к телевизору и книгам прибавился такой интересный объект наблюдений, как преображавшаяся жена; он вспомнил, что когда-то испытывал к ней влюблённость, желание, нежность, теплоту…
— Вот смотрю я на тебя, Антоновна, и думаю: сбросила бы ты ещё кило пять — и твоя ценность увеличилась бы вдвое.
— А если десять?
— То вообще бы… — И, проходя мимо супруги, Александр слегка нажал пальцами на убедительные достоинства — убедительные, возможно, именно потому, что не потеряли пока ни пяти, ни десяти килограммов. — У-тю-тю…
— Уже и у-тю-тю. Надеюсь, в телевизионной программе сегодня найдётся достаточно гадостей, чтобы ты не вознамерился к ночи наградить Филиппа братиком или сестричкой.
— Гм… — хмыкнул супруг. — Холостой ход тоже пойдёт.
— Да, кого жара разжигает, кого кондиционер… — Надежда Антоновна хранила задумчивый вид.
— А чего это ты про себя соображаешь?
— Ищу времяпрепровождение интереснее.
— И как, нашла?
— Да, вспомнила слова Филиппа перед отъездом. Как он там?.. — Глаза матери, временно разлучённой с сыном, повлажнели было, но, не желая печалиться далее, она резко тряхнула головой. — А что? «Назвался груздем — полезай в кузов». — И Надежда Антоновна уселась за стол, раскрыв перед собой общую тетрадь и кончиком наманикюренного ногтя запустила по столу тетрадь потоньше в направлении Александра Дмитриевича: — А это тебе для критических обзоров.
Ручка была взята, Лев Николаевич содрогнулся…