— Так какое же «следующее»? Сколько ему — шестнадцать, если в выпускном? Ты ведь только лет на шесть старше — это ещё не «следующее»…
— Значит, скорость деградации такова, что и шесть лет имеют значение. А ты как к литературе относишься?
— Положительно. Нашу классику люблю, но и прочее почитываю: от Бокаччо до Хемингуэя и Саган.
— А, «Декамерон»… А «Гептамерон» тебе как?
— А что это такое?
— А это фантазии Маргариты Наваррской. В том же духе, только глупее и с претензией на юмор. Так что если встретишь, можешь не читать со спокойной совестью. А латиноамериканцы как? Амаду, Маркес, Кортасар?
— Тоже уважаю, только «Сто лет одиночества» никак не могу достать.
— Да, книга редка, но пробел восполним: «Сто лет одиночества» ещё в 1970 году в «Иностранной литературе» публиковали. Я как-то брал в библиотеке, прочитал на скорую руку, и это не произвело на меня сильного впечатления. А потом мне кто-то книгу одолжил на несколько дней, там ещё «Полковнику никто не пишет» шло после «Ста лет одиночества». Перечитал и тоже без особых потрясений. А после разговаривал с одним колумбийцем в институте, он читал Маркеса по-русски — разумеется, после того, как ознакомился в оригинале. Так он сказал, что, оказывается, всю соль, всю философию на русский попросту не перевели. Переводчик, наверное, был никудышный — отсюда и впечатления невелики, но всё-таки латиноамериканцы состоятельней Северной Америки. Хемингуэй… читал один раз и больше не возвращусь. Сэлинджер… «Над пропастью во ржи», «Выше стропила, плотники!», но он какой-то полудетский… Стивен Кинг… Тоже детский, ненаучная фантастика. Воннегута бросил на третьей странице. Для меня критерий качества — то, сколько раз я книгу перечитываю, и меня регулярно тянет к «Евгению Онегину», Достоевскому, Толстому, Гончарову.
— А зарубежная классика?
— Французы — бесспорно, Гёте — только «Фауст», ну, на худой конец, «Страдания юного Вертера», Данте — это сила. Ну ладно, если так дальше пойдёт, закончим тем, что я тебе «Божественную комедию» в оригинале буду цитировать и индийские веды разбирать.
— Неужели тоже в оригинале?
— Нет, — усмехнулся Марио. — Изучение хинди не планируется: для этого нет ни времени, ни желания.
— А индийские веды — это что?
— Кабы знать всё! Памятник индийской литературы, датированы ХII—XIV веками, а записаны в ХVII. Что интересно: первоначально их было четыре, а до нашего времени дошли только две: сборники религиозных песнопений и индийских заговоров. Так мне всё мнится, что в тех двух, которые канули в неизвестность, и заключено самое главное, но бог посчитал, что человек ещё до этого не дорос, и решил закрыть для него сокровенные знания. А то они попадут в руки какой-нибудь Карины, и она заварит на нашей планете какую-нибудь геополитическую рокировку — расхлёбывай потом…
— Вряд ли. Женщины всегда приземлённы, ограничиваются своим личным.
— Да, но какому-то исключению может взбрести в голову нечто вздорное. Попробуй пирожные, они точно без заговоров и колдовских добавок.
Филипп заинтересовался. В какие-нибудь десять-пятнадцать минут Марио открылся ему с совсем неожиданной стороны. Филипп никак не предполагал услышать от него беглый, но такой широкий обзор по литературе. Что это — разговор от нечего делать или, как того хотела Лиля, попытка очаровать, желание блеснуть широким спектром увлечений? Что будет дальше?
Первый звонок к концу антракта проиграл нежную мелодию.
— Ещё два до начала основного действа. Возьмём по коктейлю?
— Наверно, не стоит впопыхах.
— Да, пожалуй: пробираться потом через десятки коленей. Жаль, покурить не успели.
— А отличные места. В центре ряда, и эффект стерео хороший.
— Угу. Я не люблю первые ряды: звук в середину уплывает.
Войдя в зал, Марио поискал и, к своему успокоению, нигде не узрел Андрея.
— Ты часто здесь бывал?
— Не особенно. На Леонтьева, «Землян», «Лиддз» ходил. Теперь скорее выберусь, если только Ленком приедет.
— Они, наверное, в драматическом играть будут.
— Но здесь мест больше. Впрочем, это дело будущего.
— А ты театр тоже любишь?