«Поди ж ты объясни ему это сейчас, — думала Лиля, — ведь упрётся, напустит на себя святую непогрешимость. А надо, надо растолковать, вразумить, пока не поздно. Это только пока время терпит, но само-то идёт и влечёт за собой каждую судьбу».
Согласием Филиппа Лиля убивала сразу двух зайцев: осуществляла свою мечту и успокаивалась, зная, что Филипп пристроен и обеспечен. У этих зайчиков росли хвостики и торчали ушки: воплощённая в жизнь, ставшая реальностью сказка давала чувство удовлетворения, доказывала состоятельность и правоту фантазёрки, звала к новой иллюзии и новым свершениям; уверенность в том, что Филипп на правильном пути, при приличном заработке и с хорошей работой, отпускала в Москву с лёгким сердцем и пролагала иные пути, бередила что-то, разветвляясь на несколько возможностей. Может быть, Марио не захочет ограничивать свою деятельность одним городом, может быть, и его потянет в столицу на другой масштаб, может быть, пути Марио, Филиппа и Лилиного мужа когда-то пересекутся и сплетут новое поле для дерзаний. Блестящие проекты, крупные компании, грандиозные операции — и она станет к этому причастна, да ещё будет пребывать под сенью этой двойной красоты… Лиле мерещились какие-то замки, восходящие к небу лестницы, иномарки, виллы, бриллианты… Эх, скинуть бы сейчас со своих плеч два десятка лет!
Она передёрнула плечами и задумалась снова. Её задача — согласие Филиппа — была ясна, цель понятна, но решение! Решение, чтобы в промежуточном ответе стояло «да», — как это выстроить?
Интернета во второй половине восьмидесятых ещё не было, и «Симпозион» Платона нельзя было прочитать, не выходя из квартиры и просто набрав на клавиатуре несколько слов; реже встречающаяся ориентация, заявляя о себе, наталкивалась на непонимание, усмешки, отвращение банальной серости. Лиля могла с презрением относиться к ограниченности, но это не ликвидировало бы ни бытовавшего мнения, ни трусости Филиппа. Она морщилась, оттягивала уголок губ, постукивала кончиком карандаша по столу и каблуком по полу, поёрзывала на стуле (собственно, она занималась этим и дома все праздники и выходные), но ничего разумного изобрести не удавалось, никаких доводов для убеждения Филиппа, кроме материального, она не видела. Зря промучившись несколько утомительных часов, Лиля рассудила так: если причины найдутся, она изложит их Филиппу; если нет, будет давить на финансовый аспект и дивную красу Марио. Поступая так, она со спокойной совестью будет ждать результата. Окажется Филипп дубиноголовым, бездушным, невосприимчивым, упрямым — что ж! — она, как Пилат, умоет руки: она и так сделала, что могла, что видела на горизонте. А пока она будет ждать. Ждать признания Марио, объяснения в любви. Лиля замирала, словно эти слова предстояло выслушать ей самой, нет — ещё слаще: она не получила бы такого удовольствия, если бы Марио признался в любви ей, она больше любила свою игру воображения, чем чувство реальное, направленное, доказательное, но расходящееся с её желанием. Лиле было трудно понять, что происходит в её душе. В сущности, она не любила ни того, ни другого, но была очарована обоими. Пока Марио не появился на пороге, она больше упивалась, созерцая Филиппа, чем ложась в постель с ним. Когда Марио ворвался в её жизнь, она, исчерпывая понемногу всё, что ещё оставалось в блаженстве обозрения, отдалась новым чарам. Марио не имел к ней прямого отношения и мог существовать в её жизни только с Филиппом, и Лиля естественно хотела связать их двоих воедино, а между тем она не стала бы плакать, если бы мальчики исчезли с её горизонта, — она бы жила светлыми воспоминаниями о них и искала бы третьего. Она не была уверена, не рассчитывала, не знала — это ей просто предполагалось, казалось, мнилось…