Филипп всё это понимал и лишь презрительно фыркнул в ответ на замечание отца. Прихлёбывая чай, расправляясь с пирожками, он стал думать о Марио. Мысли раздваивались. Марио открывался преимущественно с одной стороны: он был деятелен, активен, сообразителен и сметлив, он быстро оценивал ситуацию и в силу своей находчивости извлекал из неё максимум прибыли, а потери сводил к нулю или к минимуму. Он был набит теми ценными новостями, о которых не вещают с экрана, которые нельзя было назвать пустой брехнёй или малозначащими сплетнями наподобие повествующих о том, кто из актрис отважился на роды в воде или где можно достать фирменные джинсы. Новости Марио, как фразы умелого сценариста, побуждали к анализу по нескольким составляющим. Анализ, в свою очередь, давал охват ситуации в целом — на этой основе уже можно было заниматься прогнозами. Марио поднимал Филиппа до своего уровня, и это радовало. В его распоряжениях не сквозило начальственного тона, и Филипп ценил то, что Марио не строит из себя опытного руководителя, отдающего приказания не терпящими возражения отрывистыми фразами. Филипп хотел стать таким, как Марио: активным, деятельным, сообразительным, не теряющимся в изменчивых положениях, спокойно несущим свою красоту и не упивающимся ею, не делающим из неё краеугольного камня залога будущих свершений. И разве только это!.. Ведь лишь сегодня Филипп узнал, что у Марио есть тётка в Италии, и то это было сказано к месту, по делу. Будь у Филиппа родственники за кордоном, он пел бы про это часами, постоянно важно намекал бы об этом на работе, строил какие-нибудь прожекты, а Марио только мимоходом отметил это и понёсся дальше.
Филипп копил наблюдения в своей голове и вместе с тем понимал, что наряду со всем замеченным в Марио есть ещё что-то, весьма существенное что-то. Он не был исключительно зациклен на делах, это выступило в антракте концерта и после в баре. Начав с беглого обзора музыки и литературы (и какого! — он всё знает, всё понимает, и ведь это не по надобности, не по работе — по желанию!), уже за коктейлями Марио перешёл к размышлениям совсем иного рода. Он говорил, что ситуация отвратительна, что все эти новые веяния ни к чему хорошему не приведут, что наружу лезет одна дрянь и именно эта дрянь будет править бал, причём так, что в два счёта развалит раньше казавшееся незыблемым. В его фразах сквозила горечь, Филипп с удивлением слушал и не понимал, что может быть плохого в новых возможностях, если при этом самому Марио хорошо. Тогда Филипп счёл это просто предрасположенностью к критике, приверженцев которой всегда — и в семидесятых, и в первой половине восьмидесятых, и в середине их — было достаточно, счёл — и сразу же забыл, уделяя большее внимание столу и обстановке. А вот теперь всё оказывается вовсе не пустым ворчанием: похоже, действительно впереди что-то неприятное ждёт всех. Разве сотрудники бегут только из того института, где работает отец? Разве только в нём закрываются лаборатории? Разве не растут очереди, разве прилавки не пустеют стремительно, разве цены не так же стремительно несутся вверх? Разве не участились катастрофы, не усилилась бесхозяйственность? Куда всё это катится, к чему приведёт? Почему это волнует Марио, если он сам живёт припеваючи и новые возможности ему на пользу? Что будет делать сам Филипп? Ясно как день: ему во что бы то ни стало надо влезть в эти новые возможности и зацепиться за них надолго, чтобы преуспеть, а остальные… остальные пусть разбираются сами.
Филипп думал и сознавал, что мыслит он эгоистически, с позиций своей собственной выгоды, стремясь обеспечить деньги и место под солнцем только себе, а Марио… Марио рассуждал глобально, шире, в масштабе целой страны. Да, Марио лучше, но за ним его отец, его налаженная жизнь. Филипп устроит себе такую же, а потом будет сожалеть о чужих утратах и всеобщих бедствиях. И так как сегодня он уже потрудился для своего процветания, то позволит себе расслабиться и представить, чем ещё может быть интересен Марио. Конечно, жалко, что он гей. Был бы нормальным — вместе бы по бабам промышляли, но, с другой стороны… если бы Марио разменивался на свидания, бегал за каждой юбкой, то и с Филиппом бы не повстречался, и не было бы у них общих дел. Единственная загвоздка — то, что он может признаться Филиппу в любви, но он молчит, ни на что не намекает, даже если и держит это в уме. Правда, Лиля говорила, что рано или поздно всё равно откроется. Как себя тогда вести, как разубеждать? Ведь он откажется — что ему грозит в этом случае, чем он рискует? Ладно, он подумает об этом позже, сегодня вечер отдыха. Пахан, кажется, выискал в ящике что-то интересное — можно полчаса посмотреть на экран, а потом улечься на своём диване, выкурить последнюю за день сигарету и выспаться…