Калнышевский продолжал возиться над своим котелком, бормоча себе под нос какие-то непонятные слова. У него была фигура средневекового учёного, с пушистой бородой, строгим лицом и выцветшими глазами, и могло показаться, что он творит заклинания над какими-то замысловатыми снадобьями, приготовляя магический эликсир или философский камень. На деле это была привычка, приобретённая во время пятнадцатилетнего одиночества в одном уединённом месте, на берегу Ладожского озера, укромном как монастырь и молчаливом как усыпальница.
Судьба возложила на плечи Калнышевского такое бремя, что друзья и даже враги относились к нему с безмолвным почтением и инстинктивно расступались перед его "старшинством в страдании". Теперь после пятнадцати лет это был не человек, а призрак, или, если угодно, икона.
Другие члены пропадинской колонии были живые, хотя и израненные жизнью люди, а он среди них был как снятый с креста. За пятнадцать лет у него исчезли все индивидуальные наклонности, лёгкие слабости и привычки, которые создают повседневное содержание нашего "я". Остались одни идеи, по-прежнему широкие, но уже холодные и бесстрастные, как будто запечатлённые приближением к Нирване. Рядом с этим Калнышевский отличался большой мягкостью нрава. Его присутствие действовало умиротворяюще на самых обидчивых и закоренелых спорщиков, и этот больной человек, не знавший слабостей личной жизни, был постоянным третейским судьёй при столкновениях мелких слабостей, свойственных другим членам пропадинской колонии. Это был как будто местный святой, домашний покровитель общества пропадинских изгнанников.
В материальном отношении Калнышевский жил в Пропадинске как и в ладожской усыпальнице, не интересуясь подробностями и не обращая внимания на лишения. Единственный личный интерес, сохранившийся в его душе, относился к статистике, которою он занимался все пятнадцать лет, собирая цифры из каждой попадающейся под руки книжки до альманахов включительно, и, за скудостью письменных принадлежностей, занося их для сведения в таблицы своей феноменальной памяти, которая никогда не теряла однажды усвоенной пищи. До сих пор Калнышевский собирал только материал, обработка откладывалась на после, кроме двух-трёх небольших, но довольно любопытных этюдов. В этом замученном и изнурённом человеке, по-видимому, таились задатки большого учёного, которые увяли от холода его судьбы и уже не могли расцвести в полярной пустыне, среди этой утлой и слишком поздней свободы.
Кораблестроение застало Калнышевского врасплох. Сначала он отнёсся к нему холодно, и даже участие в работе принял почти машинально, подобно тому, как он привык ходить в общие мастерские на свою очередь работы в прежнем месте своего жительства. Душа его стояла вне перемен судьбы и всегда была равна себе самой в своём строгом унынии. Мало-помалу новый проект прокрался в его внимание и стал будить в нём какие-то иные полузабытые чувства.
Это было вольное дело, самостоятельное предприятие, не имевшее отношения ни к усыпальнице, ни к Пропаде. Им, быть может, удастся порвать все невольные и обязательные отношения, увидеть других людей, иную обстановку.
-- Плыть! -- повторял сам себе Калнышевский. -- Подальше!
Предстоящее путешествие постепенно овладело совершенно его мыслями, и теперь почти каждую ночь ему снилось море. Весь остаток жизни, сокрывшийся под спудом его души, проснулся и прилепился к этой мечте, и мало-помалу он стал жить ею и верить в неё. Он стал освежать свои знания иностранных языков, особенно английского, сочинял необходимые фразы для всяких случаев и даже записывал их на бумагу, составляя новые вокабулы для полярных путешественников на море. Ратинович смеялся над этими вокабулами, но кончил тем, что стал заглядывать каждое утро в составленную Калнышевским тетрадку. Они чувствовали себя как школьники перед экзаменом и хотели получше выучить свой будущий урок.
-- Прошу вас, капитан, принять нас под покровительство американских звёзд! -- произносили они вслух, воображая себе счастливую встречу с бродячими китоловами из С.-Франциско, и ими овладевало особое неизъяснимое чувство.
Ястребов недовольно двинул доской, и двумя взмахами короткого струга соскоблил с её поверхности только что проведённую черту. В его углу было мало света, и намеченная линия не соответствовала чертежу. Он взял со стола бумажку и подошёл к камину. В стене у камина, оконная льдина, обтаявшая до полной прозрачности, давала больше света.