Остается всего два или три крошечных шага, но он останавливается, надсадно дышит, и почему-то вместо раздражения Грисео ловит себя на странном сочувствии.
— Не могли бы вы помочь мне? — уточняет заключенный, почти выйдя из камеры.
И теперь, когда свет от факелов хоть немного освещает его, Грисео понимает, что мужчина не просто болен из-за сырости в подземельях. Половина его тела будто бы гниет заживо. Хотя почему будто бы? Он заносит ногу вперед, и Грисео отчетливо видит, как из-под грязной одежды торчат язвы. Кое-где плоть на руке покрыта рытвинами, в которых что-то копошится. Может, это танцуют тени от горящих факелов, но что-то подсказывает, что дело не в тенях.
Личинки и черви. Те, кто питаются гнилой плотью, изводя несчастного до исступления.
Желудок не скручивает лишь потому, что ему доводилось видеть многое.
Он помогает заключенному выйти из камеры. Тот опирается на него здоровой рукой, но все равно пытается ковылять самостоятельно. Его больная нога издает хлюпающий звук всякий раз, как он подтягивает ее к себе. Перекинуть его через седло лошади — не вариант, думает Грисео. Еще и вонь эта. Лучше бы, конечно, достать закрытую повозку, но на это уже нет времени. Кто бы мог подумать, что старик — а при свете факелов в коридоре он понимает, что это и правда старик, — доставит столько мороки.
Больная рука похожа на безвольно свисающий кусок тухлого мяса. Должно быть, там тоже и личинки опарышей завелись, если не сами черви.
— И давно это так? — спрашивает Грисео, стараясь звучать как можно более равнодушно, пока ведет заключенного вперед по коридору.
— Вы про это? — старик кивает на неработающую руку. — Да вот приболел. Правда, от заразы этой нет спасения, как мне кажется. Позволила бы королева увидеть лекаря — может, тот бы и придумал что.
Он снова закашливается, и приходится остановиться, потому что кашель становится все сильнее и сильнее. Грисео замечает, что большая часть камер пусты. Слышит, как старик что-то сглатывает — мокроту, наверное, — но больше решает ничего не спрашивать.
Ему приказали доставить заключенного в Пенитенциарий, и он это сделает. Как бы сильно ни мешала вонь, болезнь старика и банальное любопытство, подстегивающее спросить что-то еще. Грисео напоминает себе, что является солдатом: его дело исполнять приказы, а не заботиться об их причинах и последствиях.
Они продолжают идти, когда старик откашливается. Продвигаются до самой лестницы, и Грисео переводит взгляд со ступеней на опирающегося на стену старика.
— Нам нужно подняться, — говорит он, будто это не очевидно.
— Скажите, ее величество отправляет меня на казнь? — уточняет запыхавшийся старик.
В его взгляде столько надежды, что Грисео медлит с ответом. Должно быть, гниющее тело вызывает у него невыносимые боли, вот он и мечтает избавиться от них любым способом. Будь то лекарь, или палач — неважно, кто освободит его от страданий.
Но Грисео говорит:
— Тебя не казнят.
Грисео делает короткий вдох, снова задерживает дыхание и говорит:
— Ее величество отправляет тебя в ссылку.
— Не может этого быть… — удивленно произносит старик, прикрывая рот здоровой рукой.
— Все так, — продолжает Грисео. — Наша великодушная королева посчитала, что жизнь вдали от двора будет достаточным наказанием за твои преступления.
О которых он сам не имеет не малейшего понятия, но не в его праве задаваться подобными вопросами. Впрочем, ему и не особо интересно, за что именно старик оказался заперт в подземельях замка, а не сослан в тюрьму немедленно.
У королевы были свои причины, думает Грисео.
У нее всегда и на все есть причины. И их, ее преданных слуг, они не касаются.
Старика захлестывают эмоции, на глаза накатывают слезы, и от переизбытка чувств он закашливается, да так сильно, что в какой-то момент создается впечатление, будто он выплюнет собственные легкие в очередном приступе.
— Этого не может быть… — все повторяет старик, откашлявшись. Откуда-то в нем появляются силы, и он принимается подниматься по лестнице, волоча за собой больную ногу без помощи Грисео. — Этого не может быть…