Ей не нужен Круделис, чтобы удержать свою власть. Ей не нужны слепо преданные ей люди.
Нужна война.
И она почти физически ощущает, как неподвластная ей земля, гудит от приближающегося кровавого побоища. Воздух становится тяжелее и все более напряженным; Нереис почти не может ничего разглядеть из-за тумана, но отчетливо чувствует, как что-то меняется.
В ее силах повернуть эти изменения в нужное русло.
37
Моллитием не помнит, чтобы пил много вина, но голова раскалывается так сильно, что невольно в памяти всплывают их обыденные посиделки с герцогами в борделе. Он силится оживить в памяти хоть одну картину, но все смазывается, становясь похожим на туманный сон, растаявший к утру.
Особенно ярко в памяти всплывают моменты, когда он выходил из тронного зала и нюхал дурманящие соли. Все прочее меркнет на фоне этого.
После жирного бульона, за которым он дважды посылает Рамуса на кухню, наконец удается вспомнить, что он накануне о чем-то повздорил с герцогиней, но вот суть спора он так и не припоминает. Перед глазами все периодически плывет, пока он разбирает свежую почту. Среди стопки писем не находится ни одного из Примордиума, и он выругивается:
— Бездна тебя дери.
Шарит по ящикам стола в поиске склянки с солями, но той нигде нет, а состояние, столь сильно напоминающее тяжелое похмелье, все ухудшается. В глаза кто-то насыпал песка, тело ломит, а боль почему-то распространяется на суставы, хотя причин у них болеть никаких. Затягивающаяся на боку рана почти не беспокоит, но он все равно орет на все покои:
— Рамус, ты не видел дурманящие соли?
Тот почему-то тянет с ответом, не появляется сразу же, чем раздражает почти до кровавой пелены перед глазами. Неужели так сложно нести свою службу? Неужели он не способен слушать и слышать всякий раз, как Моллитием зовет его?
Рамус входит спустя вечность, если довериться ощущениям, и маркиз подрывается на ноги, хватает его за грудки и встряхивает:
— Где тебя твари носят? Я спрашиваю: куда подевались мои соли?
— Не знаю, милорд. Может, вы оставили их в одеждах, которые я рано утром отдал прачке.
— Ты отдал их, не посоветовавшись со мной? — разве что не воет, подобно раненому зверю, и отталкивает слугу от себя.
— Но я всегда отдаю ваши одежды прачке, не сказав вам, милорд, — вежливо и осторожно замечает Рамус. Его совершенно не смущает и не пугает поведение господина. Он стоит с идеально прямой спиной и держит руки сложенными перед собой. — Я могу послать в прачечную, и их поищут.
— Неужели ты не понимаешь! Они нужны мне… нужны немедленно!
Маркиз сшибает чернильницу со стола, на пол летят бумаги, письма и пепельница, подаренная кем-то из послов в знак дружбы между странами. Он шарит по поверхности стола, перетряхивает ящики, оставляя их не задвинутыми. Рамус лишь молча наблюдает за происходящим и никоим образом не старается его остановить.
— Мне сейчас же нужны эти ебаные соли! — орет Моллитием, развернувшись лицом к слуге.
У того на лице остается все то же спокойное выражение лица. Он не торопится отвечать, выдерживает паузу и говорит достаточно тихо по сравнению с нервным маркизом:
— Разве ваша рана вас все еще беспокоит?
— Причем здесь моя рана? — вспыхивает Моллитием.
— Вот именно, милорд. Дурманящие соли принимают для того, чтобы облегчить страдания, возникающие из-за ран, бессонниц или душевных недугов.
— Прекрати заговаривать мне зубы, подонок! Лучше скажи, куда ты их дел.
Он швыряет небольшую фарфоровую шкатулку, та бьется на части, но звук совершенно не приносит успокоения. Рамус продолжает смотреть на маркиза без капли страха или сожаления.
Не сразу, но он выдыхает:
— Вы больны, милорд.
— Что? — ломано-издевательским голосом переспрашивает Моллитием, щурясь.
— Вы больны, — повторяет Рамус, проявляя чудеса терпения. — И болезнь ваша совсем не из-за раны в боку, а из-за дурманящих солей, которыми вы злоупотребляете.
— То есть… — удивленно спрашивает Моллитием, медленно крадясь в сторону слуги. — То есть ты вздумал указывать мне, — на этом слове от делает особенный акцент, прижимает ладонь к груди и давит нервный смешок, — как мне подходить к лечению?