— Ваша рана не требует солей, милорд. Я это знаю, вы это знаете.
Маркиз Моллитием давит очередной нервный смешок.
— Лекарь скажет вам ровно то же самое, если вы к нему обратитесь.
Моллитием мгновенно преодолевает оставшееся расстояние между ними и разве что не орет в лицо слуге:
— Да как ты не понимаешь, поганое отродье, что эта сука только того и добивается!
Крик сменяется на громкий шепот, отчасти похожий на одержимый, но Моллитием не замечает перемен в собственных интонациях. Он хватает Рамуса за плечи и сжимает так крепко, что пальцы начинают неметь.
— Она ведь это все специально подстроила, неужели ты не понимаешь?
— Простите, милорд, но я и правда не понимаю, о ком речь.
— О Деа, будь она проклята! Герцогиня Айтернусская — вот кто все подстроил. Вот из-за кого я был ранен в борделе, вот кто продумал все до мелочей!
— Я прошу вас, — голос Рамуса звучит мягче, он старается поймать бегающий взгляд маркиза, но получается откровенно плохо, — успокойтесь, милорд. Если вы говорите, что все подстроено, то я вам верю. Но зачем, скажите, герцогине вас ранить? Не разумнее было бы убить вас?
На лице Моллитиема появляется улыбка. Сначала медленно, а потом она становится все шире и шире.
— О, ты ее не знаешь, Рамус! Она выглядит как полная идиотка, но она никогда — никогда, слышишь? — такой не являлась. Эта женщина ни перед чем не остановится, я клянусь тебе. Я был в бреду, и мне все чудилось… Понимаешь, мне чудилось, — сбивчиво и торопливо поясняет маркиз, — что кто-то касается моей ладони. Снимает фамильный перстень. И я знаю, о чем ты думаешь! — он сжимает плечи слуги чуть крепче и буквально встряхивает того. — Ты думаешь, что я схожу с ума от солей, но нет, я говорю тебе самую настоящую правду! Эта вертихвостка точно писала кому-то от моего имени. Или еще хуже — от имени моего отца герцога!
Рамус дает ему возможность договорить. Морщится всякий раз, как маркиз сжимает его плечи все крепче, но ничем иным не выдает своего дискомфорта. Затем, словно находясь в бреду, маркиз Моллитием отпускает его и принимается метаться по покоям, то останавливаясь у стола и копаясь в оставшихся на нем бумагах, то расхаживая вперед-назад и что-то тараторя себе под нос.
— Ты должен выяснить, Рамус! Должен узнать! — единственный внятные слова, которые он отчетливо проговаривает несколько раз.
Во рту пересыхает, состояние ужасного похмелья никуда не проходит, и Моллитием шагает в сторону единственного, что может принести хоть какое-то облегчение, помимо солей. Он наливает дрожащими — почему они дрожат? — руками анисовую водку и первые два глотка делает один за другим.
— Принеси мне дурманящие соли, — командует он, морщась.
— Простите мою дерзость, милорд, но нет.
Моллитием замирает и медленно переводит взгляд на Рамуса.
— Повтори, — ошарашено произносит маркиз.
Рамус набирает в грудь побольше воздуха, и голос не подводит его, когда он заявляет:
— Я не стану больше приносить вам дурманящие соли, милорд.
Он выдерживает паузу, с опаской посматривая на маркиза, но Моллитием никак не реагирует. Прошивает того взглядом насквозь, но даже не шевелится.
— Простите меня, но они меняют вас, — решительно замечает Рамус. — Я пообещал вашему отцу, что ваше благополучие будет для меня первостепенной задачей, и я не отказываюсь от обещания.
— Ты не станешь этого делать, — с неверием произносит Моллитием.
— Стану, милорд. Простите, но стану. Если понадобится, я запру вас в этих покоях, но не позволю зависимости унести вашу жизнь.
— Да как ты смеешь! — орёт маркиз и швыряет небольшой стеклянный бокал на пол, тот разбивается, а Рамус разворачивается и направляется к дверям. — Вернись сюда, шакал лживый! Вернись, я тебе сказал!
К тому моменту, как маркиз почти настигает его, Рамус закрывает двери. Моллитиему ничего не остается, как ударить кулаками по дверям в приступе ослепляющего гнева.