По спине пробегает холодок. Не от страха, совсем нет. Скорее от восхищения и почти что раболепия перед смелостью жителей новой столицы. В ее родном городе никто бы не осмелился противостоять страже, а сотворить такое…
Груда сваленных расчлененных тел валяется в центре площади, напоминая то ли грязные мешки с какими-то травами, то ли корм для свиней. Мухи облепили оставшуюся плоть, которую не погрызли собаки. Что-то подсказывает, что особо крупные и жирные куски те утащили в сторону леса, чтобы насладиться ими в безопасности.
У Лакерты слезятся глаза от запаха, она прикрывает нос и рот краем капюшона, но ткань не настолько плотная, чтобы избавить ее от необходимости вдыхать весь тот смрад, что царит на площади.
На что способны голодные и загнанные в тупик горожане, если даже мечи и ножи не стали им помехой?
Иррационально ей хочется коснуться одной из оторванных голов, лежащей на вершине груды из кусков человеческих тел. Просунуть пальцы в пробоину в голове. Лакерта отдергивает руку в последний момент, замечает не сразу, что в глазницах не хватает глаз. Вороны постарались, в этом нет сомнений. Вороны и иные птицы, что обитают в этих краях и не брезгают человечиной.
В горле встает ком, который она никак не может проглотить.
А потом она натыкается взглядом на прячущуюся между домами девочку-калеку. Кажется, ту самую, которая лишилась большей части ноги из-за куска хлеба. Та глядит на нее белыми-белыми глазами с темной радужкой, и их белизна выделяется на фоне грязной кожи.
Какое-то время они смотрят друг на друга, а потом Лакерта делает шаг в ее сторону, и девочка поспешно скрывается в тени между домами.
— Эй!
Приходится перейти на бег.
— Эй, подожди! — кричит Лакерта как можно громче. Она пересекает площадь, устремляется к просвету между домами, но, когда оказывается на том же месте, где еще совсем недавно была девочка-калека, не находит там никого.
Лишь тупик, которым кончается небольшое пространство.
Лакерта моргает раз, другой — не могло же ей показаться? Впрочем, после того ритуала она стала сама не своя. Может, и не было никакой девочки. В самом деле — та могла скончаться спустя час или два. От такой-то потери крови, да и боль, должно быть, невыносимая. От мыслей о том, чтобы лишиться конечности, ее передергивает.
С глаз продолжают катиться слезы, но их причина не жалость и не страх. Их причина — все тот же смрадный запах, висящий в воздухе плотной пеленой. Плотнее, чем туман, собирающийся у замка. Она не убегает с площади, а идет достаточно спокойно, пускай и торопливо. Горожане так и не показываются; как будто она может привести с собой солдат.
Как будто она не была одной из тех, кто потерял всякую надежду на корону, армию и законы.
Нет, не она принесет эту весть королеве. Та все равно тут же вспыхнет, как стог сена, и ничем хорошим для Лакерты это не закончится. Никто не станет жалеть гонца с плохой вестью. Никто — и особенно такая холодная и безразличная по всему, кроме власти, женщина. Вот был бы в замке Круделис…
И снова мысли о муже жгут сознание каленым железом. Она испытывает разве что не физические мучения из-за того, что так отчаянно и глупо нуждается в нем. Ему бы она могла рассказать о резне в городе. Ему бы доверилась и могла быть уверена, что никто не высечет ее и не убьет в приступе гнева.
Местная церковь всегда говорит: боль — это благо. Боль дает понять, что ты еще жив.
Рдяной богине не нужна боль; ей достаточно крови, да и то чужая вполне подойдет. Хоть человека, хоть животного, хоть любой иной твари. И сцеживать кровь у младенцев для церемоний она не требует.
Лакета смахивает слезы тыльной стороной ладони и практически налетает на старуху, буквально выросшую перед ней из неоткуда.
— А-а, проклятая, — тянет старуха и хватает ее костлявыми узловатыми пальцами за руки.
Она не касается голой кожи, не трогает за ладони, но тело начинает ломить так, словно кто-то опустил руки в раскаленный металл. Боль вспыхивает резко, ослепляя.
— Пусти! Пусти, карга обоссанная! — рычит Лакерта, отталкивает изо всех сил.
Старуха отступает, но так легко, будто и не почувствовала сильного удара. Боль начинает медленно затихать, но Лакерта не обманывается. Делает несколько осторожных шагов назад и оглядывает завернутую в старые темно-серые тряпки, служащие старухе одеждой. Ее лицо почти полностью оказывается завернуто в те же тряпки, и дурные предчувствия разве что не вопят о необходимости бежать.