— Тебя все видят, — скрипит старческий голос, сменяющийся сухим кашлем. — Все видят!
Лакерта сплевывает ей под ноги, натягивает на лицо самоуверенное выражение и гонит от себя иррациональный страх повернуться к незнакомке спиной.
— Предавшая один раз предаст снова.
Единственный глаз, виднеющийся из-под тряпок, сверкает, и Лакерта непроизвольно ежится.
— Вали домой, карга, — высокомерно советует она. — Не зря город боится королевского гнева, тебе тоже стоит его бояться.
— Не королевы тебе бояться нужно, совсем нет, — продолжает старуха, совершенно ее не слушая. — Не сыщешь милость короля, так быть тебе на пике.
— Нет давно никакого короля, — почти выплевывает Лакерта и вопреки собственным опасениям поворачивается к карге спиной, чудом не переходя на бег.
В ушах стучит кровь, по спине прокатывается несколько капель пота, но она заставляет себя не оборачиваться. Херова карга! Все дело в кусках человеческого мяса, разбросанных по площади. Все дело в них, убеждает себя Лакерта, но слова старухи заседают в голове плотно. Крутятся там, повторяются и наводят жути.
— Нет никакого короля, — бубнит она себе под нос и оборачивается в самом конце улицы.
Никакой старухи нигде нет. Лишь только ветер гуляет по безжизненным улочкам между наглухо закрытыми домами.
Сгинула.
Точно сгинула — или никогда и не существовала. Лакерта давно не сомневалась уже в том, что видит и слышит. С тех пор, как перестала голодать. От голода часто начинает казаться всякое; но нутро чувствует, что встреча со старухой не была порождением взволновавшегося воображения. Встреча с пугающей каргой была реальной.
И от этого она почему-то шагает еще быстрее, стараясь убраться подальше и от площади, и от старухи, притаившейся где-то между домов.
Подходя ближе к замку, Лакерта ловит себя на том, что все это не может быть реальностью. Должно быть, она все же заснула под утро и ей снится отвратительный кошмар. Так почему же она не просыпается? Почему кошмар затягивается и плавно перетекает в новый день?
За воротами жизнь кипит: дворовые мальчишки носятся туда-сюда по поручениям господ, один из них чуть не сбивает ее, но в последний момент уворачивается.
— Простите, миледи! — кричит и продолжает бежать дальше. С нее слетает капюшон накидки, но несостоявшаяся близость с человеческим телом занимает ее внимание больше, чем нерасторопность чьего-то слуги.
Перед глазами снова встают куски тел солдат, и Лакерта едва доходит до мощных каменных стен, чтобы опереться и согнуться пополам от резкого приступа рвоты. Глаза слезятся от спазмов, мимо снующие слуги не обращают на нее никакого внимания.
Жена Змея отмечена слишком темной для островитян кожей и висящим в воздухе клеймом Еретички.
Будь на ее месте любая другая, ей бы помогли. Послали бы за лекарем или хотя бы за его дочерью. Но эти рексобоязненные идиоты сторонятся ее больше, чем блевотины, которую она исторгает из себя.
Лакерта утирает рот самым краем рукава, переводит дух и выпрямляется. Переступает через смешавшуюся с разбавленным вином желчь и направляется к одному из караульных. Замирает на несколько мгновений, поравнявшись с ним и коротко сообщает:
— Горожане изрубили городскую стражу. Сообщите командиру о случившемся.
Тот округляет глаза, поворачивает голову в ее сторону и уже собирается что-то сказать, но Лакерта направляется ко входу в замок, чувствуя, как голову начинает вести, а желание спрятаться за первозданным обликом мужа непреодолимо одолевает.
39
Он спит слишком долго, а в отведенной на двоих-троих комнате так мало вещей, что не укажи на дверь сир Рубрум, Блатта бы и не обратила внимание на сжавшуюся на боку фигуру. Точно не признала бы в этом жалком, съежившемся и измотанном человеке Грисео.
Все здесь настолько по-солдатски чинно-пустое, что ей кажется, будто они оба здесь лишние. К нему не пустили лекаря, и ей пришлось отдать одно из своих колец, чтобы Фаския, дочь лекаря, дала ей питье и, воровато оборачиваясь, вкратце рассказала, как долго приходят в себя после рексоугодных пыток.