— Отец лишит меня языка, если узнает, миледи.
— Не узнает. Продай это кольцо в городе и никому не говори, что я была здесь. Это будет наша тайна, — пообещала ей Блатта, сжимая трясущиеся руки девушки.
Королеве только все равно донесут, что она искала его. Искала и нашла. Впрочем, королевский гнев ее сейчас не страшит.
Грисео спит на боку, поджав под себя ноги. И пускай его переодели в свежую холщовую рубаху, то ли коричневатую, то ли сероватую, на спине проступают впитывающиеся и засыхающие пятна от крови и сукровицы. Все же на его руки смотреть больнее — пальцы изуродованы, и все молитвы застывают у нее на губах, так и не срываясь с них.
Их бог жесток и требует крови. Особенно в обмен на правду.
Тогда почему все внутри так дико сжимается и ей хочется кричать, когда она видит последствия этой жестокости?
Блатта теряет счет времени. Разводит питье ему в железной кружке и пишет короткую записку на случай, если за ней прибежит одна из служанок со словами, что королева ее разыскивает. Оставлять Грисео одного в таком состоянии не хочется: все ее нутро противится и разве что не выкручивает, но Блатта знает, что другого варианта у нее нет.
Она не жена ему.
Не сестра и даже не дальняя тетка.
Она — чужая, и не имеет права сидеть у постели гвардейца королевы, стойко перенесшего встречу с виконтом Форфексом. Один лишь Рекс знает, как она ненавидит этого херового Форфекса! Да попадет он в Бездну, да станет вечной игрушкой в руках Рекса и ближайших его соратников!
Грисео утробно стонет, и Блатта подрывается с места, чтобы ринуться ему на помощь. Он просыпается не сразу, изувеченной ладонью сжимает край кровати и едва узнает баронессу, не знающую, куда деть руки, чтобы не сделать больнее своей помощью.
— Это ты, — сипит он, позабыв обо всех приличиях и этикетах.
— Я-я, конечно, я, — поспешно отзывается Блатта и помогает ему сесть на кровати. Подкладывает подушку ему под спину, и он снова стонет, когда приваливается к изголовью кровати.
— Сколько я проспал?
— Не могу знать, я пришла, как только смогла.
Один глаз у него заплывший, на лице щетина и ссадины, но она все равно выдавливает из себя приветливую улыбку и, спохватившись, протягивает ему железную кружку.
— Вот, выпей. Дочь лекаря дала мне это, сказала, что станет легче после…
Она замолкает, тупит взгляд в пол, но он понимает без слов.
— Рекс жесток, но справедлив, — зачем-то произносит Грисео как по отцовской выучке. Но все же берет из ее рук питье и принимается вливать в себя мелкими-мелкими глотками, игнорируя жжение на языке.
Если кто-то узнает, они оба пропали.
Церковь не то, что осудит, но выставит их на всеобщее обозрение — вот они, нерадивые и неблагодарные дети Рекса, смеющие осуждать его блага. Вот они — презренные инакомыслящие.
И снова все молитвы застревают у нее в горле; остается верить, что привязанность Грисео к ней намного глубже и сильнее его богобоязненности и религиозности.
Только ему совершенно не до этого; Блатта замечает, как он тяжело дышит и протягивает ей пустую кружку. Ей некуда деть руки, некуда деть себя, и она вдруг кажется себе лишней и неуместной в этой пустой и такой необжитой комнате, что ставит кружку на табуретку рядом с постелью и осторожно забирает небольшую записку.
— Что там?
Он все же замечает ее движение, скашивает взгляд, и она как-то неловко улыбается, поджав губы, и протягивает ему пергамент.
— Написала на случай, если меня позовут и придется идти…
На секунду ей кажется, что он хочет прочитать содержание записки, но Грисео лишь касается ее тонких и аристократичных пальцев своими — грубыми, покалеченными и с чернеющими следами от воткнутых игл.
— Я не знаю, как выразить свою признательность, миледи, — его вымученный голос ломается, звучит шепотом, и она мотает головой, мол, не нужно, не стоит.
И целует его руку поспешно: быстрее, чем он успевает понять, быстрее, чем успевает ее остановить.
— Мне нужно идти, сэр, — она тут же выворачивает ладонь из его пальцев, улыбается так ласково-надрывно и зачем-то добавляет: — Я приду позже, отдыхайте пока.
Он открывает рот, он точно хочет ей что-то сказать, но Блатта выскакивает из его комнаты так поспешно, что чувствует, как запыхалась, пробежав почти целый коридор. Лишь потом переводит взгляд на собственную ладонь, в которой так и осталась зажата записка.