Круделиса главное слушать, но не слышать. А вот принца слышать просто необходимо.
Виренс обагряет руки в свежей крови, налитой в медную чашу почти до краев, касается своего лица, пачкает веки, пачкает острые скулы и жесткие линии челюсти. Ее жестокий принц — ее прекрасное творение — в крови выглядит еще прекраснее. Нереис каждое утро наблюдает одну и ту же картину, но никак насытиться ей не может. Не может насытиться им — яростным, статным, с горящими глазами, блестящими столь фанатично-прекрасно, что у нее перехватывает дыхание.
Его голос, подпитываемый мощью, гулко разносится по всему залу.
— Клянусь не знать иной королевы, кроме первой и единственной королевы Инсуле, Нереис. Клянусь отвергнуть бунт и ересь и безжалостно карать любого помыслившего о предательстве короны. Клянусь омыть кровью трон ее и положить свою жизнь на служение ей. И да познать мне все мыслимые и немыслимые пытки, если клятва моя будет нарушена.
— Смерть! Смерть! Смерть! — хором вторят ему придворные.
Виренс опускается на одно колено, испачканные в свежей детской крови руки не пачкают расшитых одежд. На нем сегодня, как и в любое утро, нет накрахмаленных воротников, так что кровь на лице пачкает лишь темные пряди челки, не больше.
— Я принимаю твою клятву, мой принц, — произносит королева и протягивает ему бледную руку с рдяным рубином на безымянном пальце для поцелуя.
Он поднимается на ноги медленно, ступает по ступеням, ведущим к трону, не поднимая головы, и пачкает ее ладонь, когда сжимает первые две фаланги ее пальцев. Только целует не камень, являющийся символом ее власти, а гладкую и холодную кожу. Губами задерживается на пару мгновений дольше положенного и глядит на ее из-под густых черных бровей.
Нереис упивается каждым мгновением столь жадно, словно это никогда более не повторится. Словно он откажется от этой затеи и перестанет ежедневно повторять давно выученные наизусть слова. Три месяца он повторяет одну и ту же клятву, личным примером демонстрируя ту верность короне, которую стоит проявить каждому дворянину, каждому солдату и каждой служанке, находящимся как в этом замке, так и за его пределами — по всей стране.
— Можешь идти, — говорит она, как только он распрямляется, стоя буквально на ступень ниже, чем находится трон.
— Вы не составите мне компанию за завтраком?
— Позже, — отмахивается Нереис. — Сначала дела.
Она видит, что уязвляет его гордость, а в том, что Виренс гордец, при дворе никто не сомневается. Он чуть склоняет голову, когда она поднимается с трона и спускается, серебристый шелк стелется по полу за ней. И ей нет необходимости оборачиваться или звать за собой; Круделис выскальзывает из тени трона, бросает на принца снисходительный взгляд.
— Отличная речь, ваше высочество, — глухо произносит, проходя мимо Виренса. Но на лице нет и грамма насмешки, тон серьезен.
Он издевается, он не идет, а почти что скользит за королевой; по крайней мере, Виренсу хватает мозгов промолчать и никак не отреагировать на выпад в свою сторону.
Придворные расступаются, образуя проход для королевы. Нереис не удостаивает никого из них взглядом. Она, сопровождаемая лишь своим преданным змеем, покидает тронный зал; и лишь после того, как за ней закрываются двери, все, словно выдохнув, начинают говорить, обсуждать в полный голос.
— Ваше высочество, — глухой и низкий мужской голос привлекает внимание Виренса. Он спускается с помоста и берет из рук пажа тряпку, чтобы вытереть руки.
— Эрл Культро, — приветствует обратившегося к нему немолодого мужчину принц. На темно-серой ткани кровь почти не видна, но зато тонкий слой остается на руках. Паж забирает испачканную тряпку и удаляется. — Вы хотели поговорить?
Эрл кивает, в его темных глазах давно нет того нетерпения, что присуще молодым, лысина, обрамляемая небольшим полукругом седеющий волос, блестит даже при мягком утреннем свете. Яркого солнца давно уже не было над Инсуле.
Виренс заводит руки за спину, одна рука цепляется за запястье другой.
— Мне нечего скрывать от двора, эрл Культро, — надменно произносит он. — Говорите, что собирались.
Эрл Культро опирается на навершие своего меча, висящего на поясе. Он чуть наклоняет голову набок и глядит почти по-отечески на молодого и высокомерного юношу, не желающего чтить старые условности, которые столетиями поддерживались в этом замке.