— Идиот, это тебе не курица, — гаркает рослый, пока к ним подоспевает еще двое стражников. Лакерта оборачивается, пытаясь понять, откуда они только берутся. Она готова была поклясться, что не видела на улице стражу, пока девчонка не завизжала.
— Конечно, не курица, — подхватывает толстый, пока подошедшие перехватывают ее за ноги, а рослый отходит в сторону, чтобы вытащить меч из ножен. — Курица мельче.
И мерзко лыбится.
— Я заплачу, — почти плачет беременная женщина.
— Да оставьте вы девочку, она просто хотела есть! — кричит бабка.
— Мы все здесь хотим есть! — подхватывает мужской голос из толпы, и Лакерта не может понять, защищает ли говоривший ребенка или наоборот.
Поднимается такой гам из спорящих голосов, что она больше может различить, кто просит отпустить девчонку, а кто с какой-то первородной жаждой крови провоцирует стражников наконец заняться делом.
— Если отрубить руку, у нее всегда останется вторая, — доносится до Лакерты громогласное заявление рослого. — А вот если отрубить ногу, то она уже никуда не сбежит с награбленным.
Девчонка уже не визжит — сорвала горло, понимает Лакерта. И брыкается слабо.
Горожане спорят, пререкаются между собой. Одни кричат на других: воровство нельзя прощать, а тем, кто хочет простить, значит, тоже нет никакого доверия. Все спорят и ругаются, а рослый кивает одному из солдат, держащих девчонку за ногу.
Тот задирает ее грязное платье так высоко, что белая голая кожа выделяется ярким пятном на фоне земли и замызганной ткани.
Лакерта не успевает моргнуть: взмах меча — и душераздирающий крик ребенка мгновенно разрезает шум вокруг.
Только горожане не перестают ругаться. Кто-то кричит, кто-то плачет. Беременная молодая женщина падает на колени вся в слезах, старуха причитает, но Лакерта не обращает внимание ни на что, кроме отрубленной детской ножки — чуть выше колена — и лужи крови, которая становится все больше и больше.
— Держи свой окорочок, — издевательски говорит рослый, указывая грязным мечом.
Солдаты смеются, один даже кидает в толстого ногой, но тот уворачивается.
— Нужна мне она теперь, — фыркает он. — Хлеба-то нет. А так была бы чудесная похлебка.
— Засолишь, — присоединяется к их смеху третий — тот, что подошел позже. Поднимает ногу с земли и тычет ей в толстого.
Солдаты снова разражаются смехом.
— Да что же вы наделали? — кричит на них бабка, пытаясь помочь потерявшей сознание девчонке. — Вы звери! Хуже тварей с нижних земель!
— Мы служим закону, — рявкает рослый, оглядывая зазевавшуюся толпу. — Мы служим ее величеству. Или вы тоже хотите пойти против закона?
Смелых не находится.
Солдаты продолжают дразнить друг друга отрубленной ногой и гоготать, несколько человек стекаются к искалеченной девчонке, чтобы остановить кровь и помочь. Кто-то из мужчин поднимает ее на руки и уносит. К лекарю, наверное. Не издеваться же над еле живой бедняжкой. Хотя… уверенности в том у Лакерты нет, слишком много она видела в родном городе. Чем же этот от него отличается?
Отставший от товарищей по службе солдат разгоняет зазевавшихся делано строгим голосом:
— Не на что тут смотреть, расходимся!
Споры о ворах и голоде все так же, как и прежде, продолжаются. И когда Лакерте удается двинуться с места, ноги сами ее несут к месту, на котором городская стража вершила закон и устанавливала справедливость.
Горожане суетятся, кто-то спорит о цене на овощи, кто-то жалуется на звон в ушах от детского визга. Где-то на фоне, у лавки старьевщика мальчик и девочка играют одной деревянной лошадкой на двоих.
Лакерта видит одну лишь лужу крови. Темную, плохо впитывающуюся в утоптанную десятками ног землю и медленно застывающую. И в этой луже крови, разрастающейся на земле, кто-то глядит на нее в ответ.
Кто-то, от кого следует бежать и как можно быстрее.
12
Простое платье из грубого сукна ощущается чем-то давно забытым, но все еще успокаивающим. Плащ служанки, сидит на ней как влитой, и Нереис трудно представить, что когда-то ее могла ждать подобная жизнь. В те времена, когда она еще не взяла судьбу в свои руки и не взяла в свои руки власть, так удачно оставшуюся без хозяина.