Рамус делает ровно так, как ему сказано. Останавливается рядом со столом маркиза и ждет дальнейших указаний. Моллитием скашивает на него взгляд, не отрываясь от письма.
— Свеча, Рамус.
— Сейчас сделаю, ваше сиятельство.
К тому моменту, как слуга возвращается с зажженной свечой, Моллитием уже заканчивает первое письмо. Сургуч над языком пламени нагревается быстро, он капает несколько крупных капель на бумагу и прижимает перстень с печатью, плотно вжимая в бумагу.
— Это для моего отца, — произносит он, протягивая первое письмо, скрученное в трубочку. — Проследи за тем, чтобы никто не знал о его содержании и оно непременно оказалось в Примордиуме.
— Разумеется, ваше сиятельство, — произносит Рамус и тянется за письмом, но Моллитием отдергивает руку в сторону, серьезно глядя в глаза слуге.
— Это дело государственной важности. Я лично спущу с тебя шкуру, если мой отец его не получит.
— Положитесь на меня, милорд. Я не подведу.
Моллитием возвращается к второму листу бумаги, мысли начинают разбегаться, а голова плывет от выпитой водки.
— Иди, — командует он. — И принеси мне что-нибудь поесть.
— Но на кухне еще никого нет…
— Как это никого? — перебивает Моллитием.
— Половина пятого утра, милорд. Раньше пяти даже самая старая кухарка не встает, — извиняющимся тоном сообщает Рамус, откланивается и покидает комнаты.
Половина пятого…
Выходит, герцогиня еще не ложилась. Потому что он точно помнит, что она была при полном параде и совершенно не выглядела сонной, когда он покидал ее комнаты. И чем только она занималась?
Моллитием переводит взгляд на горящую свечу, и его поражает внезапная мысль — а что, если сама герцогиня все и подстроила?
Что если теперь он останется в долгу перед нет?
Герцоги считают ее дурой. Взбалмошной и никчемной кокеткой, но он провел в компании Деи достаточно времени, чтобы сказать, что она выбрала для себя роль. Дура не проникла бы в совет. Дура бы не смогла убедить такую беспощадную и хладнокровную правительницу, как королеву Нереис, в том, что ей место среди мужчин, управляющих страной и решающих проблемы первой важности.
И если он молча наблюдает, то Деа болтает без умолку. Раздражает, кокетничает, играет — делает все, чтобы ее списывали со счетов.
Мысли начинают путаться, он не сразу замечает, что Рамус вернулся, а свеча догорела.
— Это похлебка для слуг, ваше сиятельство, — произносит тот, ставя на стол тарелку. — Зато она горячая и свежая.
— Плевать, — заплетающимся языком отзывается Моллитием и откладывает перо. На листе бумаги так и не появилось ни слова. Он берет ложку и зачерпывает похлебку. — Раздобудь мне дурманящие соли и вели подать свежую рубашку и темно-синий камзол. Я должен предстать перед ее величеством во время утренней присяги принца.
Кому он собирался писать?
Мысли никак не хотят выстроиться в ряд, он плутает в них и не может разобраться. Желудок скручивает, и непроизвольно начинает тошнить, но Моллитием заставляет себя съесть полную тарелку похлебки. Вкус у нее отвратительный, но он решает не перебивать его освежающим послевкусием водки. Ему еще нужно держаться на ногах, если он планирует предстать перед королевой.
Рамус возвращается с одеждой и не задает никаких вопросов, когда помогает маркизу переодеться. Он точно замечает свежие швы на ране на правом боку, но не подает виду. Именно благодаря его способностям и шустрым действиям Моллитием и взял его к себе в услужение. Может, еще и потому, что он родом из мест чуть южнее Примордиума.
— Соли будут у вас еще до завтрака, — обещает слуга, поправляя на нем камзол. — Я принесу их сразу же, как они будут у меня, но придется подождать, ваше сиятельство, если вы хотите сохранить в тайне, что я беру их для вас.
Моллитием кивает и морщится от боли, которая пронзает его, стоит сделать шаг в сторону.
— Ты отправил письмо моему отцу? — уточняет он, прикрывая глаза, чтобы справиться с болью. Ладонью непроизвольно закрывает место ранения.
— Разумеется.
— Хорошо… — слуга уже собирается выйти, когда маркиз окликает его: — Рамус, что такого важного ты должен был мне сказать?